Меня назначили в головной дозор. Иду впереди «ядра» на расстоянии видимости: пятнадцати — двадцати метров. Подморозило. Вокруг снежная целина. Через час вдали показались расплывчатые контуры строений. Это усадьба совхоза. Я почему-то убежден, что в совхозе нет гитлеровцев. Зачем немцам занимать этот крошечный поселок, расквартировываться в нем?

Подхожу к крайнему домику. Он не жилой: окна снаружи заколочены досками, на дверях — замок. Даю ребятам сигнал следовать дальше.

В начале поселка вырисовывается силуэт какого-то длинного барака. Не разберешь — не то конюшня, не то коровник. Я осторожно подошел к нему, прислушался, сделал шаг вправо и провалился по пояс в снег. Вероятно, угодил в кювет или яму. Взгляд мой упал на дорожное полотно. Я обомлел: на нем отчетливо обозначались свежие следы кованых немецких сапог! В голове сумятица мыслей. Влопался! И в это же мгновение слух мой различил чужие голоса. Фашисты были совсем рядом, где-то за углом конюшни. Лежу в снегу затаив дыхание. Может, не заметят: мой белый маскхалат делает меня невидимым на снежном фоне. Ну а если заметят? Что ж, буду драться, как дрался мой командир. И еще посмотрим, чья возьмет!

Голоса и скрип приближаются. И вот буквально в двух шагах от меня прошли два немецких солдата. Прошли хлестко, постукивая каблук о каблук: на улице изрядный морозец. Шаги и голоса затихли. Я подполз к своим.

Шмельков укоризненно пожал плечами:

— Вот тебе и нет немцев. Это же патруль прошел. Сейчас, на таком холоде, много не напатрулируешь.

И амуниция у них, сам небось видел, какая: шинелишки на рыбьем меху, сапожишки. А то бы... В каждом доме, видать, ночуют.

По обе стороны улицы тянулось десятка два одноэтажных домиков, похожих друг на друга, как братья-близнецы. Было немного жутко: каждую минуту нас могли обнаружить. Втайне я ругал себя за опрометчивость в оценке обстановки. С чего это мне взбрело в голову утверждать, что в совхозе нет немцев? Ведь такая моя беспечность могла кончиться трагически для всей группы.

— Гранаты надо бросать. — Зиганшин показал рукой на окна домов. Сидя на снегу, он настороженно следил за улицей.

— Чего ты этим добьешься? — возразил Шмельков. — Немцы тревогу поднимут. Перестреляют нас, и задание не выполним. Надо вот что: осторожно проскочить по поселку, а потом выйти к линии. Только смотреть в оба!

Вытягиваемся цепочкой, стараясь ставить ноги беззвучно, бежим по обледенелой, скользкой улице. Пять белых ночных призраков: Шмельков, Лыков, Зиганшин, Лухачев и я. Отчаянно колотится сердце.

Но вот и окраина. Минуем последние домики. За поселком сразу же начинается темная чаща орешника. Можно передохнуть. Сидим, смеемся сами над собой: вот было попали! Дольше всех не может прийти в себя Лухачев. Он и здесь боязливо оглядывается, держит наготове автомат. В этом худеньком, тщедушном пареньке еще много угловатости, неловкости и мало военного. Шапка глубоко надвинута на глаза, маскхалат велик, висит мешком. «Ничего, — думается мне, — в разведку походит, за «языком» поползает и таким еще славным разведчиком будет».

Снова в пути. Позади остались кустарник, лощина. Перед нами высокая железнодорожная насыпь. С трудом карабкаемся по ее крутому скользкому склону. Наконец взобрались. Усаживаемся на рельсы. Справа в темноте угадывается расплывчатая громада железнодорожного моста.

Прикрывшись полой маскхалата, Шмельков включил фонарик, определился по карте. Оказывается, Утковка совсем рядом. До нее не больше трехсот метров. Прислушались. Со стороны станции слышен рокот моторов, свистки паровозов. Вероятно, в Утковке немцы.

Часы показывали без четверти три. Только что мы собрались идти к станции, как Зиганшин зашептал:

— Черный человек!

Действительно, со стороны Утковки на железнодорожном полотне обозначился силуэт человека. Он приближался к нам.

— Я останусь здесь, на полотне, — вполголоса скомандовал Шмельков, — а вы ложитесь вдоль насыпи.

Мы поняли, что задумал старший сержант. Он был одет в форму немецкого разведчика. Как и все мы, знал с десяток немецких фраз. Но сейчас мне почему-то показалось, что он их забыл, и я шепотом наставляю его:

— Так и скажи немцу, когда подойдет: «Ихь бин ауфклэрэр»[5]. И долго с ним не рассусоливай.

Шмельков, сев на рельсы, хитровато подмигнул:

— С фрицем-то я поговорю...

Еще раз оглядываю командира: в своей трофейной масккуртке он здорово смахивает на немца.

Затаив дыхание, ложимся вдоль насыпи. Наверху все отчетливее и громче, как удары маятника, стучат по шпалам сапоги.

Внезапно все стихло. Затем вопрос по-немецки и негромкий встревоженный крик. Не сговариваясь, мы вскакиваем из-за насыпи. И видим: сидя верхом на немце, Шмельков старается закрыть ему ладонью рот. Тот беспрестанно, как автомат, повторяет одну и ту же фразу:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Пленному быстро связываем руки, поднимаем на ноги. Какой он жалкий, плюгавый, трясущийся!

Идет четвертый час. Надо спешить.

— А ведь ты крепко научился по-немецки разговаривать, — похвалил я Шмелькова. — В два счета договорился.

— До Берлина дойдем — профессорами по «языкам» будем, — засмеялся он.

Перед рассветом, разведав все, что поручалось, мы благополучно прибыли в свою часть.

Сегодня Леша Давыдин попросил квартирную хозяйку нагреть ему воды.

— Тело чешется, нет спасения, — чистосердечно признался парень и, почему-то смутившись, предложил: — Нам бы на всех троих баньку сварганить.

Из рощицы, лежащей прямо за огородами, мы принесли сухих сучьев. Хозяйка растопила печь, и через полчаса в крохотной деревенской кухоньке мы устроили отличную баню.

Рослый белотелый Давыдин с гордостью показал на два лиловых шрама — один на плече, другой на бедре, — следы пулевых ранений.

— Вот метки войны. На всю жизнь клейма остались.

Намыливая себе голову и лицо, жмурясь от пены, Леша добавил:

— Я, паря, так думаю: кончится война, и эти рубцы почетнее орденов и медалей будут.

В эту минуту я взглянул на Довбыша. Присев в уголке кухни на лавку, длинный, худой, с резко выделяющимися ключицами и ребрами, он как-то смешно согнулся, съежился, словно хотел спрятать свое большое нескладное тело.

Давыдин тоже внимательно посмотрел на него:

— Ну, а где же твои зарубки, Довбыш? Ведь ты говорил, что ранение у тебя было тяжелое. В какое место стукнуло?

Довбыш поднял голову:

— Ну, чего ты прицепился? В какое да в какое. В спину мне осколок вдарил.

— Ну-ка, ну-ка? — Лешка, схватив его за руку, легко поднял с лавки. Было как-то неловко от такого тщательного осмотра обнаженного тела.

Давыдин недоуменно вскинул брови:

— Вот это да! Хоть бы одна царапина. Значит, ты все врал нам про мину, про осколок. Ну и тип же...

Довбыш стоял неподвижно, не меняя позы.

...Отступая в феврале от Харькова, гитлеровцы готовили новый план окружения и пленения наших войск, чтобы дать реванш за Сталинград. И надо сказать, гитлеровские генералы верно учли сложившуюся обстановку. За два месяца беспрерывных наступательных боев дивизии несли большие потери, танки и артиллерия из-за ранней распутицы были где-то далеко позади наступающих стрелковых частей. Однако пехотинцы занимали хутор за хутором, село за селом, все дальше отрываясь от своих тылов.

Разведчики шли впереди наступающих подразделений, стараясь не упускать противника из виду, не дать ему оторваться. По ночам лиловую мглу разрывали вспышки вражеских ракет, и тогда становилось особенно заметно, что дивизия втягивается в какой-то огромный мешок. Ракеты взлетали и сзади, и справа, и слева. Только на северо-востоке оставалась маленькая лазейка. Подойдут к ней фашисты, завяжут ее — и мы в «котле «. Тревога и беспокойство невольно овладевали солдатами.

Леша Шмельков, обычно веселый, никогда не унывающий, вздыхает:

— Эх, таночки бы сюда! Немец опять пятками бы засверкал. Помните, как в январе под Россошью? А то с драгунками много ли навоюешь...