— Мне больше ничего не нужно, идите отдыхать. На ночь со мной останется Седа, — сказала царица прислужницам.

— Не отведаешь ли чего-нибудь? — с нежной заботой спросила Седа.

— Нет.

— Может быть, выпьешь чашку фруктового сока?

— Хорошо, принесите что-нибудь освежающее, — сказала нехотя Саакануйш.

Прислужницы вышли. В опочивальне воцарилась тишина. Царица раскрыла псалтырь, но глаза ее не видели букв. Она не читала, она только прятала свой взор от Седы, чтобы та, до ухода прислужниц, не начала разговора. Наконец девушки вернулись, неся на серебряном блюде золотую чашу с напитком, приготовленным из фруктового сока и меда, и отборные фрукты из араратских садов.

— Можете идти, — сказала им царица, когда они поставили блюдо на стол.

Прислужницы низко поклонились и, пожелав царице спокойного сна, удалились. Царица облегченно вздохнула. Положив книгу на стол, она повернулась к Седе, стоявшей у изголовья, и спросила:

— Седа, ты слышала, что сказала княгиня Гоар?

— Да, царица, слышала.

— Ты поняла намек, относившийся к твоему государю?

— То, что его нет в Двине?

— Да. И что он все время проводит в Утике…

— Нет, царица, об Утике ничего не было сказано.

— Как? Значит, я ослышалась?

— Все, что сказала княгиня Гоар, я могу повторить дословно. Утика она не называла.

— Что ты говоришь, женщина? Значит, я… Но нет! Я же помню, что она намекнула на Утик. Неужели ты не заметила моего волнения?

— Да, дорогая госпожа, я заметила, что намек на отсутствие царя расстроил тебя. Но об Утике речи не было. Вероятно, из слов княгини «государь покинул столицу», ты заключила, что государю угодно быть в Утике. Тебе показалось, что ты слышала эти слова, но я помню хорошо, что она их не произносила…

Слова кормилицы успокоили царицу, она пришла в себя. Ей стало стыдно, что она поддалась игре воображения, но тут ей вспомнилось, что она еще ничего не сообщила Седе о своем горе. Зачем же она так откровенно говорит с ней об Утике? Эта мысль подействовала на нее угнетающе. Поняв, что чаша переполнилась и что она не в силах больше вынести тайных страданий, она неожиданно спросила Седу:

— Седа, что ты знаешь об Утике?

Седа посмотрела на царицу взглядом, выражающим удивление и неуверенность, и ничего не ответила.

— Седа, тебя спрашивает царица, почему ты молчишь?

— Об Утике, дорогая повелительница, я знаю многое, я знаю все.

— Да, помню, часа два тому назад, на террасе, ты сказала то же самое; ты сказала, что мое горе давно известно тебе, но ты не осмеливаешься тревожить меня разговорами и не хочешь растравлять моих ран. Не так ли, Седа?

— Да, дорогая царица, я именно так и сказала.

— Ну, говори теперь смелее. Своими словами ты не разбередишь моих ран, а можешь успокоить боль.

— Но если…

— Нет, нет! Мне нужен теперь верный друг, подруга, кому я могла бы открыть свое сердце. Будь моим другом, мать Седа, я больше не в силах одна переносить свое горе.

— Но ведь тебе уже все известно. Почему ты хочешь еще раз выслушать рассказ о своих горестях?

— Не спрашивай об этом, Седа. Я хочу услышать снова все, что знаю, и то, что до сих пор скрывали от меня.

— Но… я не знаю, с чего начать.

— С начала, с самого начала. Ночь длинна, а я все равно не смогу уснуть.

— Разговор мой короткий, царица, все можно высказать в нескольких словах: «Государь любит жену Цлик-Амрама». Вот и все.

Царица вздрогнула, будто молния пронзила ее сердце. Душа ее пришла в волнение, подобно морю, в которое упала сорвавшаяся с высоты скала. Лицо ее порозовело, лоб увлажнился. Она не ждала такого краткого и прямого ответа. Она хотела услышать все, но не так быстро и не так обнаженно… Чтобы какая-то кормилица посмела при ней непочтительно говорить о ее супруге, государе? Неужели подобает царице выслушивать такие речи?

— Замолчи, Седа! — неожиданно приказала она, сама не зная, что ей нужно от бедной женщины.

Седа смутилась. Испуганными, немигающими глазами смотрела она на Саакануйш, не понимая причины ее гнева. Но царица молчала. Опустив глаза, она сурово смотрела вниз. Прошло несколько минут. Волнение уступило место здравому рассудку. Царица подняла глаза. Робкий взгляд и искаженное страданием лицо кормилицы заставили сжаться ее чуткое сердце. «Стоит ли из-за него обижать бедняжку? Зачем так упорно лицемерить?» — подумала царица и, протянув руку кормилице, ласково сказала:

— Седа, подойди, дай мне твою руку.

Седа подошла нерешительными шагами, не осмеливаясь протянуть своей руки.

— Подойди, дай мне руку!

Седа протянула царице свою мягкую белую руку.

Саакануйш взяла ее и нежно, глядя в глаза кормилице, произнесла:

— Мать Седа, я тебя обидела, прости меня! — Сказав это, она поцеловала руку кормилицы так быстро, что Седа не успела ей помешать.

— Моя царица, моя славная повелительница, что ты делаешь? — вздрогнув, воскликнула Седа и, опустившись перед Саакануйш на колени, прильнула к ней. Не в силах сдержать себя, она расплакалась.

— Не волнуйся, Седа, я поцеловала руку, которую много раз целовала в детстве, она так часто ласкала меня и оберегала. Я поцеловала руку женщины, которая выкормила меня своим молоком и была мне второй матерью. Встань, Седа, обними свою Саакануйш. Помнишь, ты не раз говорила, что имя Саакануйш очень длинное и тебе хочется называть меня Саануйш? Как безвозвратно умчались нежные дни детства и сколько радостей бесследно исчезло вместе с ними! Из всего прошлого ты одна осталась у меня, моя добрая Седа. Встань, обними и поцелуй меня.

Седа поднялась и, взяв в свои руки прекрасную голову царицы, стала покрывать поцелуями ее светлый лоб и обнаженные плечи, наполовину прикрытые густыми волнистыми волосами.

— Ах, как нежны материнские поцелуи! — прошептала Саакануйш и, прильнув к кормилице, зарыдала. — У меня нет матери, Седа! Будь же мне матерью.

— Не плачь, моя бесценная Саануйш, я твоя мать, твоя служанка, твоя раба! Не плачь, моя дорогая повелительница!

Они долго плакали в объятиях друг у друга. Потом кормилица встала и подошла к столу. Взяв чашу, она наполнила ее фруктовым соком и подала царице.

— Выпей, это успокоит тебя.

Но Саакануйш, не видя и не слыша ничего, вдруг заговорила словно в забытьи:

— Ах, Седа, почему я не вышла замуж за какого-нибудь пастуха?..

— Что ты говоришь, царица? — в недоумении спросила Седа.

— Да, тогда наши князья стали бы высмеивать Саака Севада. Сказали бы, что могущественный князь Гардмана выдал свою дочь за горного пастуха. Я не была бы армянской царицей, супругой Ашота Железного, меня бы не украшали великолепные драгоценности, золотая парча, серебро и слоновая кость. И войска не склоняли бы передо мной знамена и копья. Но в пастушьей хижине моя душа и сердце были бы спокойны, мой отец и любимый брат не лишились бы зрения, и я тайными слезами и вздохами не оплакивала бы беспрестанно старость одного и цветущую молодость другого… И все из-за наглой и низкой женщины… Ах, я теряю рассудок, как подумаю об этом…

— Царица, ты опять волнуешься. Выпей, умоляю тебя! Напиток успокоит твое сердце, — просила Седа.

Царица взяла чашу и отпила немного. Освежающий напиток умерил огонь, горевший в ее сердце. Она умолкла. Седа, воспользовавшись этим, выбрала из принесенных прислужницей фруктов кисть золотистого винограда и подала ее царице.

— Это тоже успокоит тебя, отведай несколько ягод, — предложила она.

— Хорошо, но присядь ко мне и расскажи все, что знаешь, — велела Саакануйш.

Седа повиновалась. Придвинув к постели скамью, она села.

— Так. Теперь начинай.

— Ты взволнована, моя царица. Зачем говорить о наших несчастьях? — взмолилась Седа.

— Я желаю знать все, что знают другие о моем горе. Это необходимо, это может помочь делу, и потому ты должна рассказать мне не только то, что знаешь сама, но и все, что слышала от других.