— Чем могу служить?

Сандрино пошел с нами пить кофе. Мы сели втроем за один столик — в укромном местечке, на улице.

— Давайте выпьем по рюмке узо, — предложил мне Паскуале Лачерба. Он всячески давал понять Сандрино, что в его услугах не нуждаются и что он здесь лишний, но Сандрино долго нас не оставлял. Он продолжал твердить, что за несколько драхм может прокатить меня по всему острову и показать самые красивые места. Утром он уже побывал в Сами — возил груз на паром и видел, что, несмотря на шторм, паром все-таки отправился в рейс.

— Поехали в крепость! — предлагал он, обращаясь то ко мне, то к фотографу. Присутствие Сандрино явно раздражало Паскуале Лачербу. Он смотрел куда-то поверх его головы, не разжимая челюстей и не отвечая ему, как будто перед ним было пустое место. Что касается меня, то, прежде чем кататься по острову, мне хотелось выжать еще что-нибудь из фотографа.

— Давай завтра или сегодня во второй половине дик, — предложили Сандршю.

— Идет, я буду там, — ответил он, показывая на свой желтокрасный студебеккер.

— А как насчет Катерины Париотис? — громко спросил он, уже дойдя до середины площади.

Я пожал плечами.

— Я ее поищу, — крикнул Сандрино.

Паскуале Лачерба улыбнулся, на губах застыла гримаса.

Мы пили узо — нечто вроде анисовой водки, очень крепкий напиток, прозрачный, как хрусталь, если пить его неразбавленным; если же добавить хоть каплю воды, то он тут же на глазах превращается в воздушное облачко, становится мягче и начинает благоухать какими-то травами и цветами.

— Ну, а что произошло на острове после того, как здесь высадились немцы? — без обиняков, напрямик спросил я фотографа, разглядывая белое облачко узо в своей рюмке. — Как себя вели итальянские солдаты? Иначе говоря, — продолжал я, — чувствовалось ли, что между немцами и итальянцами зреет вражда, или же взаимоотношения были нормальными?

Паскуале Лачерба взглянул на меня с удивлением.

— Ничего не произошло, — ответил он. Ведь немцы и итальянцы еще были союзниками. Насколько я помню, не произошло ничего особенного.

2

Немцы — пехотные и артиллерийские части — высадились в первых числах августа. Как-то утром со стороны Ликсури на дороге в Аргостолион послышался необычный гул: приближалась немецкая автоколонна (шум итальянских машин был совсем другой, к нему здесь уже привыкли). Все подбежали к окнам — полюбопытствовать, что делается внизу, у поворота шоссе, где в мареве дрожит раскаленный воздух. По мере приближения гул усиливался, и чем он был ближе, тем явственнее отличался от привычных звуков.

Первыми показались низко накренившиеся на повороте два военных мотоцикла. Прорвав горячее марево, они выпрямились и поехали на умеренной скорости, сверкая стеклом и металлом. За ними следовал грузовичок с низким носом — он, казалось, заглатывал дорожную пыль, — а дальше — еще мотоциклы, которые тоже сначала ехали накренившись, а потом, как по команде, выпрямлялись. Блеск металла, блики солнца на прикрытых маскировочными козырьками фарах стали еще ослепительнее; в воздухе распространился едкий запах бензинного перегара.

— Немцы! — лаконично объявила синьора Нина. Широко раскрыв глаза, нервно покусывая длинный мундштук из черной кости, она смотрела поверх ограды. Немцев она никогда не любила, не выносила их за неотесанность и грубость.

«Они не джентльмены», — говорила она.

На шоссе бесновались огненные блики; пятна света и небольшие тени мчались вперед. Их видели и слышали жители острова, работавшие в поле крестьяне.

Видела их и Катерина Париотис, с бьющимся сердцем подбежавшая к окну.

Немцы промчались мимо Виллы с быстротой молнии. На машине, выкрашенной в маскировочные цвета — желтый, коричневый, зеленый — и потому походившей на чудовищную полевую жабу, ехали четыре офицера. Все четверо блондины. Адриане показалось, что она поймала их взгляд, холодный голубой немецкий взгляд. Но впечатление было обманчивым: офицеры даже не взглянули в сторону Виллы. Они смотрели прямо перед собой, на Аргостолион. Вот они выехали на мост и скрылись за первыми домами.

Все это произошло мгновенно, промелькнуло, подобно видению. Катерине Париотис тоже показалось, что перед ее глазами пронесся какой-то призрак, но при виде его ее оставили последние силы, и она застыла у окна с ощущением полной опустошенности.

Из аргостолионского порта выскочил маленький белый торпедный катер с двумя длинными усами у носа. Он заскользил по морской глади, рассекая ее, точно лезвием ножа, оставляя позади себя тонкий прямой след, — туда, к линии горизонта. Потом повернул направо, налево, как бы не зная, какую выбрать дорогу на этом бескрайнем просторе, заметался из стороны в сторону, зигзагами, точно обезумел или решил позабавиться. В конце концов он направил свои усы в сторону порта и, отдуваясь, покорно вернулся в гавань, исчез за серой полосой мола.

— Девушки, давайте-ка сходим в город, посмотрим, что там делается, — предложила синьора Нина, поспешно надевая шляпку с вуалькой.

И, не дожидаясь ответа, пуская дым через нос, зашагала вниз по лестнице. Вслед за высокой тощей синьорой Ниной (платье висело на ней, как на вешалке), точно цыплята за наседкой, послушно выбежали девицы, озираясь, нет ли поблизости коляски Матиаса.

В городе все было спокойно, только вокруг площади Валианос царило большее, нежели обычно, оживление да прибавилось машин. Немецкий грузовичок стоял около виллы, где находился итальянский штаб, а под деревьями выстроились в ряд мотоциклы. Немецкие солдаты, сидя в седле, курили, разговаривали, пересмеивались, но негромко.

Синьора Нина уселась вместе с девицами в кафе Николино; Николино подошел к ним на цыпочках; с трудом можно было понять, что он говорит: у него перехватило дыхание.

— Мадам, — пролепетал он.

Принимая заказ, он непрерывно наблюдал за площадью. Потом сбегал на кухню, тотчас вновь появился среди столиков, держа на кончиках пальцев свой жестяный поднос, и опять уставился на немцев.

Немцы же продолжали сидеть, расставив йоги, на своих мотоциклах и не проявляли никакого любопытства, даже не смотрели на девиц, как будто на площади, кроме них самих, никого не было. Они ждали своих офицеров, — те зашли в итальянский штаб. Ждали терпеливо, как люди, для которых ожидание — самое привычное дело.

— Мадам, — произнес Николино, наливая раки.

Его маленькая волосатая лапка дрожала: не было ни одной рюмки, которую бы он не перелил через край.

— В Ликсури, — прошептал он, — они высадились в Ликсури.

Синьора Нина даже не посмотрела на Николино; ее взгляд был тоже прикован к мотоциклам в углу площади. Покусывая кончик мундштука, она пристально смотрела на немецких мотоциклистов, внимательно следила за каждым их движением, будто гипнотизировала.

— Сколько их? — спросила она.

Николино наклонился, делая вид, что вытирает стол.

— Тысячи. Они оккупируют остров.

Синьора Нина бросила на Николино возмущенный взгляд, точно это он был виноват во всем.

— А что итальянцы? — спросила она.

Николино пожал плечами, улыбнулся, нахмурился, провел намокшей от узо тряпкой по лбу.

— Ведут переговоры, — сказал он.

В этот момент на площади появился обер-лейтенант Карл Риттер.

Стоявшие вокруг люди сначала увидели, как немецкие солдаты соскочили с мотоциклов и вытянулись в струнку, и только потом заметили освещенную солнцем фигуру обер-лейтенанта: пока никто не знал, кто он такой, каковы его чин и звание. Медленно пересекая площадь, он чувствовал, что все на него смотрят, и движения его были скованны.

Он оказался в роли актера, очутившегося на совершенно голой сцене, вокруг которой тянулись жалкие домишки, лежали неуютные пятна света и утренние тени.

Карл Риттер, бывший студент философского факультета Веймарского университета, пройдя через площадь, поколебался секунду и повернул в сторону открытого кафе Николино. Лишь подойдя к кафе, он заметил сидевших за столиками девиц.