— Ты знаешь, это все равно что какао.

Я попробовал это какао и из вежливости согласился, но пожалел своих милых землячек.

Привезенные мной разные деликатесы: пирожные, бутылка неплохого вина и конфеты, естественно, были встречены с восторгом. Мы устроили маленькое пиршество. Обе Маруси не разобрались еще в происходящем. У них проходил тяжелый, последний год учебы, и все время они отдавали ей: слушали лекции, зубрили и работали в «анатомичке».

— Понимаешь, Миша! Буквально дня не видим: с утра и дотемна бегаем и работаем как угорелые. Если бы не воскресенье, ты нас не застал бы. Вот была бы жалость, — искренне говорила Маруся Царева.

Маруси рассказали, что сейчас в Москве эпидемия краж, грабежей и убийств. Все это приняло такие размеры, что население вынуждено организовать нечто вроде отрядов самообороны: жильцы домов попарно по очереди дежурят в подъездах. Но настоящего сопротивления бандитам они, конечно, оказать не могут, так как у них нет оружия. Что делает полиция? Да полиции-то теперь нет! Вместо нее какая-то добровольная милиция. Люди неопытные, среди них много студентов, что они могут сделать? Почему так внезапно вспыхнула эта эпидемия? Говорят, доверительно сообщили мне землячки, в начале революции вместе с политическими заключенными власти намеренно освободили много уголовников, чтобы показать, что революция — это беспорядок и несчастье для жителей. А еще говорят, что во всех этих грабежах и убийствах принимают участие бывшие полицейские. Они остались без работы, хотя на работу на заводы их всюду принимают. Но предпочитают на деньги контрреволюционеров — капиталистов и аристократов — производить беспорядки и терроризовать население.

Да! Прав был Линько, когда сказал, что революция у нас гладко не пройдет. Да только эта негладкость  идет пока в основном не от «народа, уставшего от войны», как он сказал, а от тех, кого революция лишила чинов, орденов и разных привилегий.

В Иваново я попал в разгар революционных событий: всюду кипели митинги, ораторы сменяли друг друга, говорили и спорили до хрипоты. А слушатели в это время грызли семечки, все заплевано и засыпано шелухой от подсолнухов. Щелкая семечки, люди с одинаковым равнодушием слушали социалистов-революционеров, социал-демократов меньшевиков, анархистов разных толков и беспартийных ораторов, от которых откровенно попахивало черной сотней. Ни одного большевика мне почему-то послушать не удалось, они не выступали. Из всех выступавших наибольшее впечатление на меня произвел Фурманов, максималист[36], как мне сказали. Но что такое максималист, для меня осталось тайной, никто мне толком объяснить не мог. Фурманов говорил ясно, сжато, призывно и похоже на то, что я приписывал большевикам.

Дома у нас новости. После вкуснейших пирогов, испеченных матерью, и длинных общих разговоров я узнал, что отец намерен с фабрики уйти, хотя и проработал на ней восемь лет. Причина в том, что после Февраля старик Гарелин отошел от дел: он привык быть абсолютным хозяином и не мог согласовывать свои действия с разными комитетами и советами. Понял, что произволу пришел конец, в новых условиях хозяином быть не мог, не хотел и все передал сыну Александру. 

Тот был взбешен революцией больше отца, но, хотя и скалил свои хищные зубы, однако сдерживался и выжидал наступления лучших времен или возвращения прежнего. Злобу он вымещал, как ни странно, на своем отце, впавшем в состояние, близкое к детству, и на тех служащих, которые сохранили раболепное подчинение хозяину и вместе с ним ожидали расправы с революцией и возвращения старого. Старик Гарелин полюбил быструю езду, и часто лошади, возившие его в коляске, приходили в мыле. Однажды молодой Гарелин встретил старика, возвратившегося с прогулки на усталых лошадях, раскричался на него и отхлестал отца арапником, и не как-нибудь, а по лицу, голове, рукам, которыми старик пытался прикрыть голову. Все это произошло в присутствии моего отца, все еще приказчика по двору. Отец схватил молодого мерзавца за руку и тем прекратил дальнейшее избиение. Гарелин замахнулся и на отца. Но тот вырвал у него арапник и сказал только одно слово: «Смотри». Гарелин, тощий и согнутый, только скрипнул зубами и ушел. Плачущего и стонущего старика увели, а ночью он повесился. Отец больше не мог работать у Гарелина, собирался поступить кассиром на одну из фабрик. Случай со стариком Гарелиным показал мне многое: как волки пожирают своего раненого или убитого собрата, так и капиталисты всегда готовы в прямом смысле сожрать ослабевшего члена своего сообщества.

Вчера отец пожаловался мне:

— Понимаешь, народ как-то изменился, ничем не интересуется, ничего ему не жалко, ко всему равнодушен. Все научились говорить, с утра до вечера грызут семечки, кругом танцульки. Как будто и войны нет. «А чего вы ждете теперь? — спрашиваю. — Царь вам нужен?» Скалят зубы: «На кой он нам хрен сдался!» «Временное правительство по душе пришлось?» Опять скалят зубы; «Ну его к лешему». «Какого же рожна вам надо?» Хохочут: «Поживем — увидим».

Из своих приятелей нашел только одноглазого Аркадия Шамарина. Он теперь работает в фабричном комитете, но ни к чему определенному пока не стремится, а предпочитает слушать всех ораторов и плывет по течению.

Все остальные мои товарищи юности — в армии, в основном в писарях, есть и офицеры. Девушки, давние  знакомые, политикой не интересуются, живут, как до революции, и мечтают о женихах. Танцуют до упаду и дома, и на общественных танцульках. Только Лиза Подберезова остригла волосы, стала курить и считает себя анархисткой. Цитирует, как сама говорит, Лаврова, Кропоткина, Бакунина и еще каких-то анархистских вождей. Подруги ее сторонятся: папиросным дымом от нее пахнет и несет чем-то разухабистым.

И меня ни к чему и ни к кому не тянет. Предпочитаю ходить по улицам, набираюсь опыта, а больше сижу дома и. коротаю время в разговорах с матерью, а вечером с отцом.

Наблюдал празднование Первого мая. На демонстрацию вышли десятки тысяч людей. К сожалению, день выдался холодный, ветреный, иногда моросил дождь. Но все же настроение у демонстрантов было праздничное. Яркие платья девушек и женщин, масса красных повязок на головах — шелковых и ситцевых. Плакаты колыхались над головами проходивших нестройных колонн. Анархисты распевали какие-то незнакомые мне песни.

Плакат «Вся власть Советам!», который несли рабочие-металлисты, сменялся плакатом: «Мир без аннексий и контрибуций», а за ним чучела царя, капиталиста, попа, кулака, городового. Пели «Марсельезу» на русский лад и «Смело, товарищи, в ногу».

По тротуарам стояли не принимавшие участия в демонстрации. Одни улюлюкали, кричали ядовитые реплики, другие аплодировали, приветствовали демонстрантов, кричали «ура» плакатам и чучелам.

Накупив программ всех партий, какие только можно было найти, 12 мая я без особых приключений приехал в полк и застал его в том же городке, что и до отпуска.

На другой день, выйдя утром к роте, я поздоровался: «Здравствуйте, товарищи». В ответ — сперва молчание, затем радостное «Здрав жлам, гсдин поручик». Вечером командир батальона капитан Бессарабов пытался сделать мне разъяснение.

— Ты, Миша, — он называл меня так, а я его на «вы» и по имени-отчеству — давала себя знать разница в возрасте в двадцать три года. — Ты, Миша, вернулся из отпуска, насмотрелся там, чего не надо. И вот на! Пожалуйте! «Здравствуйте, товарищи»! Как же теперь прикажешь мне быть? На «товарищей» у меня язык не поворачивается.

— А чем, Владимир Николаевич, мои товарищи хуже ваших «молодчиков-стрелочков»?

— Не говори! Не говори! Твои прежние «молодцы» — это хорошо, а «товарищи»! Извините меня, брат, но так могут говорить только штафирки. Прошу тебя: откажись от этих «товарищей».

На другой день подошел командир четвертой роты, мой приятель толстый и чувствительный Колокольчиков.