Еще по дороге к нашим окопам у меня почему-то болело правое колено, но тогда не было времени разбираться с ним. Теперь же, когда я провел рукой по мокрым шароварам, острая, режущая боль заставила сжать зубы. Подоспевший фельдшер обнаружил широкую, хотя и неглубокую рану. Вероятно, небольшой осколок мины скользнул по колену, разодрав кожу, но не причинил серьезного вреда. После перевязки, довольный, но смертельно усталый от всего пережитого, я направился в свою землянку и без сновидений проспал до утра.

Проснувшись, вспомнил прошедшую ночь и подумал, что я что-то сделал. После завтрака прошел к разведчикам, думая, что они на меня будут смотреть по-особому да и сами будут выглядеть по-иному. И был разочарован. Все выглядело, как обычно: Анисимов проверял чистку оружия после разведки, Голенцов рассматривал свою физиономию после бритья. Все разведчики отдыхали и на меня смотрели, как всегда.

Днем командир полка вызвал меня и удостоил личной беседы.

— Организованность, смелость, смекалка и пример опытного начальника, — увесисто говорил генерал, — всегда обеспечат успех.

Я чувствовал себя не совсем ловко: сделал не больше любого разведчика моей группы, особенно много потрудились Анисимов и Голенцов, а хвалят только меня. Я взглянул на присутствовавшего при беседе Муромцева. Кому другому, как не ему, известны те, кого действительно  надо благодарить. Николай Петрович ответил мне успокаивающим взглядом и слегка наклонил голову, как бы говоря:

— Не волнуйтесь, подпоручик! Все идет как надо.

— Благодарю вас, подпоручик, от лица службы за славную работу. Я очень рад, что в вашем лице нашел достойного преемника нашему герою Ивану Андреевичу Гусакову.

Генерал торжественно пожал мне руку.

— Передайте, ротмистр, — продолжал он, обращаясь к Муромцеву, — мое спасибо молодцам-разведчикам.

Вечером отмечали успешный поиск, а одновременно и день рождения Николая Петровича. 

За что воюем?

У Муромцева собрались полковой адъютант штабс-ротмистр Булгаков, командир второго батальона, находившегося в полковом резерве, подполковник Макасеев, штабс-ротмистр Пантюхов и полковой врач доктор Старков.

Я пришел раньше всех, поэтому вставал при появлении каждого нового гостя и почтительно стоял, пока не получал разрешения: «Садитесь, подпоручик!»

Ничего примечательного в наружности командира второго батальона я не находил. Но это только в наружности. Подполковник Макасеев, ходивший обычно в короткой коричневой кожаной тужурке с мягкими погонами, отличался спокойствием и исключительной молчаливостью. Он мог часами сидеть, не проронив ни одного слова, куря трубку с каким-то особо ароматным табаком и внимательно слушая собеседника. Его худощавое лицо с некрупными правильными чертами, небольшими усами было красиво и приятно. Он никогда не выходил из себя, не кричал и не ругался. Сохранял, как говорили про него, невозмутимое спокойствие, даже когда его батальон был окружен немцами на кладбище в Крево и стойко отбивал многочисленные атаки, пока контратакой первого батальона под командой ротмистра Белавина положение не было восстановлено. Он имел все допустимые награды, до золотого оружия и ордена Святого Георгия включительно. Его самое сильное раздражение или недовольство выражалось в негромких, укоряющего тона словах, сопровождаемых взмахом трубки: «Эх! Какой же это ты, братец!» или «Что же это вы, подпоручик?» 

Я с уважением смотрел на этого действительного героя.

Ротмистр Пантюхов, сын боевого генерала, был высокий, начинающий лысеть блондин, с мягким лицом, круглым маленьким подбородком. Голубые глаза смотрели рассеянно, светлые усы свисали вниз, что придавало лицу ротмистра какое-то грустно-виноватое выражение. Командир из него получился неважный, и на кадрового офицера он мало походил. Мы, молодые офицеры, не понимали, как и для чего он сделался офицером. С солдатами и младшими по чину он был ласков, но невнимателен. Его мысли всегда где-то витали. Он не любил военной службы, зато слыл знатоком литературы, правда не всей. Например, из иностранных писателей он хорошо знал Анатоля Франса, Мирбо, Мопассана, Оскара Уайльда, но восторгался только Шекспиром, а остальных «уважал», но снисходительно. Из русских поэтов он знал почти наизусть Пушкина и Лермонтова, многое из Бальмонта. Не чуждался Бунина и цитировал разных модных, но неизвестных мне поэтов: Блока, Гумилева, Федорову и других.

Впервые, когда я с ним познакомился, он спросил меня:

— Вы заметили, что я очень внимательно, может быть, вам показалось, даже назойливо, рассматривал вас, когда вы впервые появились в офицерском собрании? — И тут же сам ответил. — Вы показались мне очень похожим на Оскара Уайльда. Вам не кажется?

Пантюхов доводился Муромцеву каким-то родственником.

Доктор Старков привлекал внимание уже одним своим внешним видом: на худом ширококостном туловище возвышалась большая голова с кучей растрепанных рыжих волос. Толстый, мясистый нос седлали очки в золотой оправе, дужки которых терялись в косматых рыжих бакенбардах. Из-за стекол очков весело и смело смотрели карие глаза. Мощный подбородок смягчался небольшой круглой бородой. Доктор был смешлив, остроумен и ядовит, любил немного прихвастнуть своей черной костью, но был жаден до жизни, до еды и вина. По рассказам Старкова, его отец служил дворником у известного московского купца-миллионера, фабриканта, торговца и мецената Щурова. Прослужив дворником десять  лет, он был произведен в приказчики, а потом в доверенные, пользовался особым доверием старика Щурова, который теперь, передав все свои богатства сыновьям, сам отдыхал, но по старой привычке заходил к бывшему дворнику пить чай и играть в шашки. Когда исполнилось пятьдесят лет службы отца Старкова, Щуров подарил ему пай в своем деле и сто тысяч деньгами.

Наш полковой врач был очень заботлив: пища, белье, дезинфекция, периодические осмотры — все это стояло на большой высоте. А в боях, по рассказам солдат и офицеров, он всегда оказывался там, где требовалась его помощь, сам проверял поле боя и выказывал полное бесстрашие, не докторское.

Все гости собрались почти одновременно и теперь сидели за праздничным столом, на котором почетное место занимали огромный жирный гусь и пышная, истекавшая маслом и соками кулебяка. Разнообразные закуски стояли между многочисленными бутылками кахетинского и бутылкой коньяку. В ведре со снегом торчали несколько бутылок пива.

Стол освещался яркой «молнией», которую предприимчивый Понедельников позаимствовал для такого случая у хозяина офицерского собрания, которое не было развернуто, кроме кухни, так как полк стоял на позиции. В полку свято соблюдался хороший обычай. В день своих именин каждый офицер получал бесплатно от офицерского собрания как бы в подарок от всех офицеров полка жареного гуся и кулебяку. Для этого хозяин собрания подробно допрашивал каждого вновь прибывающего в полк офицера и необходимые сведения вносил в специальную книгу.

После нескольких тостов за здоровье хозяина и солидного внимания, уделенного присутствующими гусю и кулебяке, которые действительно были превосходны, встал Николай Петрович и предложил выпить за здоровье нового разведчика и за успешный поиск. Все сочувственно и внимательно чокались со мной и желали дальнейших успехов.

Николай Петрович, подняв свой стакан, посмотрел через него на свет, обвел нас, как мне показалось, слегка возбужденным взглядом и обратился ко мне.

— Вот видите, Михаил Никанорович, все течет именно так, как мне представлялось. Вы сделали большое  дело. Пожалуйста, не возражайте, — прикрикнул Николай Петрович на мой протестующий жест, — это действительно так. Но вы смотрите теперь на сделанное вами не как на нечто героическое, а примерно так, как смотрят настоящие солдаты, то есть не придаете ему особенного значения и не любуетесь собой. Однако нужно отдавать должное и себе: ложная скромность вредна не меньше самолюбования. Анисимов же, Голенцов и другие пусть вас не заботят: можете быть уверены, они не останутся в накладе.