— Вольноопределяющийся! Почему не отдаете честь? Бог мой! Инженерного капитана я принял за чиновника.

— Прошу простить! Задумался. — Я стоял и держал руку по всем правилам, под козырек.

— Меньше думайте на улицах, вольноопределяющийся! Вам это вредно! Идите!

Случись подобное неделю назад — и мне не миновать бы грозного разноса на улице, а то и гауптвахты. А сейчас все кончилось замечанием даже без приказания доложить о происшедшем начальнику команды.

Признаюсь, мне это не совсем понравилось. Отдание чести, по-моему, не простая формальность. Помимо того что оно служит признаком единства между старшим и младшим, между начальником и подчиненным, как об этом сказано в Уставе внутренней службы, оно является свидетельством дисциплины, выполняемой не по принуждению, а добровольно. Послабления в этом вопросе, мне кажется, затронут все основы дисциплины. Ведь отдание чести вошло в плоть и кровь не только армии, но и населения, которое привыкло видеть неукоснительное соблюдение военнослужащими этого правила. Думается, оно является одним из краеугольных камней, на которых по традиции, исчисляемой веками, построено здание воинской дисциплины. А теперь этот краеугольный камень расшатывается. Чем все это вызвано, мне непонятно. Я лично ни на самом себе, ни на своих товарищах не усмотрел причин для такой коренной ломки. А быть может, они есть, а я их не заметил? 

13 августа

Наш поезд стоит где-то недалеко от Москвы. Едем уже третьи сутки. Поезда с запада на Москву идут почти сплошным потоком: эвакуируют ценности, архивы, имущество, беженцев, везут нас, вольноопределяющихся, в школы прапорщиков.

В Вильне последние дни были тревожны. Сначала мы узнали, что крепость Ковно осаждена немцами, а затем, что комендант Ковно генерал Григорьев сдал крепость почти без сопротивления, с полным запасом снарядов, продовольствия, с большим надежным гарнизоном. По слухам, сдал из трусости[26]. Враг продвигался, а нас все еще никуда не отправляли. Наконец когда артиллерийский огонь был уже ясно слышен и бои шли в районе станции Кошедары, появился зауряд-военный  чиновник и быстро распределил всех нас по школам. Я, Гриша и Ваня поехали в Москву, а Геннадий — в Петергоф.

Ехали мы довольно весело, несмотря на неудачную пока для нас войну, потери крепостей, Варшавы, Вильны. Об этом не думалось. Все были рады назначению в школу прапорщиков и возможности пожить по-человечески три-четыре месяца по крайней мере.

На каждой большой остановке поезда, как правило, наши ребята давали концерт. На крупных станциях нас обязательно кормили обедом независимо от времени дня: мы обедали и утром, в 7 часов, и в 10 часов вечера, как, например, в Вязьме. Кормили обильно и вкусно. Кроме того, выдавали кормовые деньги по рублю на троих. За 30 копеек я покупал обычно коробку шпрот и булку.

Подружился с ковенским артиллеристом Львом Слабковичем, очень милым и приятным человеком и собеседником, веселым и жизнерадостным не по возрасту. Лев совершенно лысый, зато его лицо украшает огромная рыжая борода, которую он холит, а иногда расчесывает на две стороны, что придает ему сходство с генералом Бобырем — комендантом Новогеоргиевска.

14 августа

Ночевали в Ходынских лагерях. Утром, после завтрака, нас повели по Москве. Вот знакомые Триумфальные ворота, Тверская, Большой Каменный мост, а слева от него громада Кремля на горе, справа — великолепнейший храм Христа Спасителя, золотой купол которого, если ехать с юга, виден верст за пятнадцать от Москвы. А против него училище, где я был не последним учеником. Вот Полянка, по которой я так долго ходил в училище из Замоскворечья. Серпуховская площадь по-прежнему украшена водоразборной башней и водовозами вокруг нее. Большая Серпуховская улица — центр района, где я провел свое детство до шестнадцати лет. Скоро казармы — цель нашего путешествия.

17 августа

Вот мы и в Москве, в 3-й Московской школе для подготовки офицеров в военное время. Так именуется наша школа прапорщиков. Расположена она в Александровских казармах у Серпуховской заставы. Казармы в мирное  время занимались гренадерскими полками: Киевским (красный околыш), Таврическим (синий околыш) и батальоном Астраханского (черный околыш). Казармы знакомы мне с детства. Мы жили недалеко от них, и я вместе с такими же мальчишками часто бывал в них, солдаты играли с нами, угощали крутым и, как нам казалось, очень вкусным солдатским хлебом и квасом, отдававшим в нос. Здесь я впервые ездил верхом на настоящей живой оседланной лошади, конечно, шагом или тихой рысью. Счастливое было время! И вот я снова в этих казармах и уже сам в ближайшие месяцы буду офицером. Я, Малышев, Алякринский — в первой роте, Ваня — в первом взводе, Гриша — в третьем, я — в четвертом, вторым номером. Наш командир взвода капитан Рубцов, уже пожилой человек лет сорока пяти, очень славный, простой, обращается с нами, как с сыновьями, но требователен во всем, что касается службы. Между прочим, он рассказывал о своей жизни. Его отец, тоже офицер, вышел в отставку подполковником. Жили они бедно, на маленькую пенсию отца, мать подрабатывала как портниха, но мало, так как семья состояла из семи человек. Учился Рубцов бесплатно в кадетском корпусе, кончил военное училище. Протекции не было, средств тоже. Получил назначение в Полоцк, тянул лямку, штабс-капитаном служил восемь лет, ожидая вакансии. Капитаном уже десять лет. В боях 1914 года был тяжело ранен, долго лечился, теперь хромает. Да, невесела жизнь офицера без средств и связей.

Командир роты у нас — подполковник Иващенко, награжденный золотым оружием, тоже хромает, и левая рука у него на черной перевязи.

Начальник школы полковник Дрейер тоже был тяжело ранен. В общем, все офицеры школы из числа раненых, а командир второй роты капитан Чайко, награжденный орденом Святого Георгия, золотым оружием, французским орденом Почетного легиона и каким-то английским, — герой из героев, кроме того, что тяжело ранен, был тяжело отравлен газами. Лицо у него подергивается, он часто глухо и надрывно кашляет, тогда его лицо делается багровым. Чайко — очень хороший человек, так говорят о нем ребята из второй роты, но тяжело болен, перемогается. Все его жалеют и относятся к нему почтительно. 

Разместились мы на койках. Помощник командира взвода, отделенные командиры — из нас же, подпрапорщики.

Кормят неплохо, сытно и даже разнообразно: щи или суп, котлеты или тушеное мясо, форшмак, кисель или компот — это обед. Завтрак и ужин из одного второго блюда и чая. Первого блюда — сколько хочешь. Стол — на двадцать человек. Первое солдаты-официанты разносят в суповых чашах, второе — персонально.

Кто желает чего-либо более изысканного, к его услугам лавочка, имеющаяся в каждой роте. Там можно приобрести сыр, масло, колбасу, ветчину, пирожные, горячий кофе, лимонад, конфеты и многое другое. В лавочке стоит несколько столов, по вечерам там настоящий клуб, где передают последние новости, обмениваются впечатлениями и уже строят планы на будущее.

Для вечерних занятий в спальнях стоят длинные черные столы, за которыми можно сидеть до отбоя.

Школа большая, в каждой роте по двести восемьдесят человек, но суеты, скученности не видно: чистота и порядок.

Позавчера было приказано одеться, как полагается в школе. Однако выданное обмундирование нам не понравилось. Но наши артиллерийские длинные шинели, которые сослужили нам хорошую службу — шинель под себя, шинель под голову и шинелью покрываюсь — здесь не пригодны. Пришлось своих заслуженных друзей сменить на более короткие и удобные школьные.

Теперь жду выходного дня: в Москве учатся две мои милые землячки, две Маруси — Царева и Бухтоярова. Их я и намерен посетить.

22 сентября

Второй месяц учимся в школе. Науки меня особенно не затрудняют. Некоторые сомнения внушает лишь тактика. Правда, балл по ней у меня не меньше десяти, но я, откровенно говоря, не все понимал, что твердо и уверенно отвечал.