— Э, нет! Ничего не выйдет! Свидетели, ко мне! Слава и Вера, конечно, рады стараться. Ведь дядя Володя их начальник.

— Ты проиграл, Толик!

— Долг чести. Надо платить. Или стреляйся.

— Как — стреляться? — оторопел я.

Слава поднес палец к виску:

— Пиф-паф! Не можешь платить — стреляйся. Все аристократы так делали. Голубая кровь обязывает!

— У меня не голубая.

— Почему же ты такой синий?

Издевается еще!

— Ладно, — согласился я. — Только если ползать на брюхе и кукарекать, то здесь, а не в лагере или на раскопках.

— Не обязательно. Может и что-нибудь другое. Воля победителя, — ответил дядя Володя моими же словами.

— А вы злопамятный, дядя Володя.

Он торжествовал. Поднялся и, злорадно улыбаясь, стал описывать вокруг меня круги. Сначала широкие, потом все уже, все уже. Наконец перешагнул через меня длинными худыми ногами, протянул руку и произнес каким-то бармалейским голосом:

— Слушай мой приговор, о, обреченный! В телеграмме сказано, что ты можешь купаться только под присмотром дяди Володи. Так вот, трепещи, несчастный, плачь, рви на себе одежду, посыпай голову пеплом. Потому что не видать тебе моего присмотра, как своих ушей, о брошенный судьбой и родителями! Будешь ходить на речку сам, и с речки тоже сам, без всякого присмотра. Дикси[2]!

Он скрестил руки и сурово сжал губы.

— Дядя Володя! — взвизгнул я и повис у него на шее…

Тут же, на берегу речки, стали играть в волейбол. Все играли: и студенты, и пацаны деревенские — наши лоцманы. Студенты били сильно, мяч то и дело вылетал из круга. Если он падал в кусты, за ним отправлялся хозяин — рыжий Митяй. Если в речку, то в воду бросался я.

Дядя Володя тоже играл. Ему говорили, чтобы он снял с руки часы, но он только отмахивался:

— Они у меня пыле-водо-мяченепроницаемые.

И напрасно отмахивался. Потому что сильный мяч все-таки попал прямо в часы и выбил стекло. Мы долго искали его в горячем песке. А когда, наконец, нашли, оно оказалось безнадежно сломанным.

Дядя Володя огорчился:

— Без часов мне никак.

Слава собрал вокруг себя пацанов:

— Кто в вашей деревне умеет чинить часы?

— Я покажу!.. Нет, я! — загалдели разом все наши лоцманы, и чуть не передрались.

— Эй, эй, цыпленки-петушишки! — разнял их Слава. — По какому вопросу драка? Пойдете все вместе. Веселее будет.

Я тоже пошел с ними и дядей Володей. Лоцманы привели нас к знакомому дому:

— Вот часовщик.

— Так здесь же Яскажук живете — удивился я.

— Он! Он и есть часовщик! — наперебой загалдели лоцманы.

В доме вкусно пахло горячей канифолью. Николай Сидорович припаивал к остову радиоприемника какие-то проводки. На столе в беспорядке лежали пальчиковые радиолампы, трансформатор, мотки красивой разноцветной проволоки. Она считалась в нашей школе большой ценностью: ребята научились плести из нее узорные перстни и даже кошельки.

— Мы к вам за помощью, — сказал, поздоровавшись, дядя Володя. — Не оторвали от дела?

— Да какое там дело! — Николай Сидорович поставил стулья, приглашая сесть. — Так, балуюсь в свободное время. Приемник конструирую. «Яскажук-один», — рассмеялся он.

— Когда же вы из города, Николай Сидорович? — Пусть видит дядя Володя, что я не чужой человек в этом доме. — Утренним поездом?

— Самолетом пришлось, — сказал Николай Сидорович. — В Большие Катки, оттуда на машине… Я смотрю, у вас с часиками беда, товарищ археолог.

— Да, — дядя Володя снял с руки часы. — Стекло пополам. Не сможете помочь?

— Не знаю, погляжу. Я ведь не часовщик, так, любитель. — Он склонился над часами с лупой. — В окошечке сегодняшнее число, надо полагать? Интересно, первый раз такие часики вижу.

— Новый выпуск.

Николай Сидорович осторожно сдвинул ладонью радиодетали, принес из соседней комнаты ящик с инструментами.

— Знаешь, что Сашка придумал? — спросил он меня, раскладывая на столе какие-то щипчики, ножички, отвертки.

— Знаю, — кивнул я. — Говорить перестал.

— Ходит как немой. Вобьет себе что в башку, ничем не выколотишь. Упрямый!

Николай Сидорович улыбался, и можно было подумать, что ему по душе Сашкино упрямство.

— Где он сейчас? — спросил я.

— В саду.

Я нашел Сашку все под тем же его любимым смородиновым кустом.

— А мы купались, — сразу сообщил я самую важную новость. — Ух, и здорово! Ты что не пришел? Поплавали бы наперегонки.

Сашка вытащил блокнот и написал: «С теткой ссорился».

— Чего так?

«Обедать не давала. Хотела заставить говорить».

— Шел бы к нам. У нас всегда первое остается. А второе я тебе бы от своего отделил.

«Потом все равно накормила. Она долго не злится».

— А дядя приехал — ругался?

«Хуже».

— Побил?

«Дурак! Он не дерется».

Сашка полистал блокнот, нашел нужное и дал мне прочитать. На листке было написано крупным угловатым почерком: «Ты со мной не говоришь, и я с тобой не буду».

— Он написал?

Сашка кивнул.

— И не, говорит? Тоже пишет?

Сашка пожал плечами: не знаю еще, как будет. Он выглядел немножко растерянным.

Мы посидели недолго под кустом, потом пошли смотреть, как Николай Сидорович часы чинит. Но все уже было готово — он нашел у себя в ящике подходящее стеклышко. Чуть подточил край и вставил.

— Можно механизм посмотреть? — попросил он у дяди Володи. — Я еще такого не видел, с числами.

— Разумеется.

Николай Сидорович быстро отвинтил заднюю крышку.

— А вот — эти два колесика. Добрая придумка! — Он снова закрыл крышку. — Все! Носите на здоровье… Нет, нет! Напрасно вы! — остановил он дядю Володю, видя, что тот полез за кошельком. — Я денег не беру.

— Спасибо, спасибо! — Дядя Володя смутился, даже слегка покраснел.

А Николай Сидорович тоже хорош! Денег не берет, а шоферу рублевку совал. Как всем нам тогда было неловко перед тем парнем с челочкой и щербатыми зубами!

Дядя Володя встал, прошелся по комнате, начал рассматривать снимки на стенах. Некоторые были даже цветные. Мне казалось, он делает это, чтобы справиться со смущением. А может, и правда заинтересовался.

— Сами делали?

— Сам. Давно только уже.

— Часы, фото, радиоприемники… Много у вас интересов.

— Еще гладиолусы, — напомнил я.

— Интерес у меня один: пробовать новое дело, пока не получится. — Николай Сидорович складывал инструмент в ящик. — День пробую, месяц, год, два. А как начинает прилично получаться — за другое берусь. Всю жизнь так.

Чем только не занимался… Даже гипнозом, — усмехнулся он. — Давно, еще на действительной службе. Книжку одну прочитал и сам стал пробовать.

— Получилось?

— Как вам сказать! — Николай Сидорович улыбался. — Вообще-то загипнотизировал. Дружков моих, вместе в армию пошли. И ногами они дрыгали, и головами качали, и танцевали — все, что я прикажу. А стал будить — не могу! Никак их из транса не выведу. Перепугался до смерти, за врачом в санчасть побежал. С полпути вернули.

— Проснулись?

— А они и не думали спать. Просто сговорились ребята, подшутили надо мной. Я стараюсь, глаза таращу, приказываю, а они чуть не лопаются…

Мы с дядей Володей насмеялись вволю. А Сашка стоял рядом с застывшим серьезным лицом, в животе у него булькало. Он тоже, как те солдаты, давил в себе смех — ему ведь громко нельзя.

— А правда вас однажды оштрафовали?

Дядя Володя укоризненно покачал головой; я и сам знаю, об этом не полагается спрашивать. Но я не из любопытства, честное слово! Мне просто хотелось, чтобы Николай Сидорович фыркнул и сказал: враки!

Но он не фыркнул. Наоборот, подтвердил серьезно:

— Правда.

И стал рассказывать".

— Тоже случай забавный. Я после войны фотографией увлекался, все село переснимал — у нас тут фотографа и по сей день нет, а тогда и в Больших Катках приличного не было. Поедешь, снимешься на паспорт и гадай: то ли ты, то ли дед Матвей с соседней улицы. Ну, люди ко мне идут. Раз самому интересно, да время свободное есть — почему отказать?.. И вот заявляется однажды мужик из Лобихи — село соседнее. Просит: «Окажи милость, сделай портрет моего бати. Умер старик, ни одной карточки после него не осталось, а тут, как на грех, пишут братья и сестры — их у меня двенадцать штук — все покойника-батю на портрете себе требуют. Совестно мне им отвечать, что ни разу при жизни так батю и не снял». Я ему говорю: «Ну как я тебе портрет с него сделаю? Посуди сам, человека же нет!» А он: «С меня делай. Я на него больно похож. Вот только бороду прилепить». Привязался — не отвязаться. Да и самому мне, правду сказать, попробовать тоже охота. Съездил в район, достал в доме культуры грим, бороду — обращаться я умею, до войны самым главным артистом в деревне был. И сделал! Отдал мужику карточки для всех его братьев и сестер. Довольный такой. «Вылитый батя, — говорит. — Даже не — верится, что я тут под бородой». Словом, все довольны, все рады. И вдруг — на тебе! Участковый! Кто-то ему доложил, что я фальшивыми фотографиями занимаюсь. Штраф наложил, «Зоркий» мой конфисковал.