Я огляделся. Пустырь, за ним небольшое, без ограды кладбище. Неприглядно здесь ночью!

— А кто видел?

Не верил я в Сашкины привидения! Такая же выдумка, как с Васькой.

Не ответив, он подошел к забору:

— Тетя Поля! Тетя Поля!

Тетя Поля не отозвалась. Зато Волк примчался мгновенно — он был не на цепи, бегал свободно по двору. Лай у него точно такой же, как у пса Савелия Кузьмича: глухой, рыкающий. И масть похожая. Сразу видно: близкие родственники.

Появилась и тетя Поля. Худая, вся в черном, с плотно сомкнутым ртом совсем без губ.

— Здрассте, тетя Поля. Вам от мамы привет.

— А, Санька! — она не выказала особой радости. — Приехал уже? Рано что-то нынче.

— Тетя Поля, — перешел к делу Сашка, — вот он не верит, что на кургане привидения.

Ее маленькие глазки укололи меня.

— Что тут верить-не верить, когда вся деревня знает.

— Не может быть! — невольно вырвалось у меня. — Их же на свете нет.

— На свете, может, и нет, а здесь есть.

— Какие они?

— Кто их знает… Белые, как туман, все наскрозь видать. И мычат, тихо-тихо… Бр-р-р! — Она содрогнулась, словно вспомнила что-то очень неприятное. — Хватит! Нельзя о них говорить. Накличешь еще… Ну, мамка-то как?..

— Откуда ты ее знаешь? — спросил я, когда тетя Поля, сопровождаемая Волком, опять ушла в дом.

— Они с мамой в детстве подружками были. А потом она в бога стала верить, из школы ушла.

— Вот потому она и видит привидения. Намолится…

— А другие? — возразил Сашка. — Два года назад один дядька даже в обморок грохнулся, доктора вызывали… Опять не веришь? Савелия Кузьмича знаешь? Спроси у него.

У Сашки самые невероятные вещи сразу становились вполне возможными. Подумаешь, привидения — что здесь такого особенного?

Мы посидели немного на кургане.

— Слушай, Толька, — начал Сашка, и я уже знал, что он предложит. — Давай…

— Давай, — сказал я.

— Когда?

— Хоть сегодня! — Я хотел показать ему, да и себе тоже, что ничего не боюсь.

— Нет, так сразу нельзя. Дядя не пустит. Когда дома его не будет — вот тогда.

— А что мы на кургане делать будем?

— Не знаю. Посидим в кустах, посмотрим. Вдруг что увидим — вот будет здорово!..

Потом, уже на обратном пути в деревню, я признался:

— Знаешь, Сашка, я думал, ты обидишься на меня, что я крикнул. Ведь ты из-за меня упал. Если бы я не крикнул, ты бы прошел по доске — точно!

Сашка сказал:

— Если бы ты не крикнул, я бы никогда больше не стал с тобой дружить. Ты был бы все равно как предатель.

В тот день на раскопках ничего интересного не было. И на следующий тоже.

Траншея попалась какая-то неудачная. Верхний слой снимали долго — он был твердый и серый, как цемент. А потом, когда, наконец, сняли и стали зачищать лопатами дно и стенки, оказалось, что нет пятен, по которым археологи узнают древние могилы. Вернее, пятна были, но все какие-то маленькие и безнадежные. Начинают копать, а они расползаются под лопатой. И становится земля рябой, как шкура ягуара. А еще ниже начинается желтенький песочек.

Пусто!

Народу к нам стало ходить меньше, ребята из охраны тоже смылись потихоньку — дядя Володя сказал, что у них пропал интерес.

Бросили эту траншею, начали другую. Еще хуже! Земля лопатам почти не поддается, только ломами ее и берут. А сколько можно ломом! Перерывы чуть ли не каждые пятнадцать минут. Один лишь работает как работал — Боря. Когда ни глянешь, стоит в траншее, рыжий, худущий, в кожаных перчатках и широкополой войлочной шляпе, долговязый, как аист, и долбает, долбает…

Настроение у студентов упало. Даже по вечерам ходили кислые. А вот дядя Володя не унывал. Шутил, как всегда, подбадривал, рассказывал всякие забавные истории. Только ночью я иногда просыпался и видел у палатки на фоне звездного неба его силуэт. Он курил.

— Вы что, дядя Володя? — спрашивал я шепотом.

— Ничего, спи!.. Брошу, вот возьму и брошу, — прикуривал он одну папиросу от другой. — Последняя пачка!

Но я знал, что он не бросит. Все курящие так грозятся: последняя пачка…

Лучше всех устроился Миша: он набил на руках кровавые мозоли. Ничего особенного, два красных пятнышка под кожей на правой ладони — я сам видел. Копать больше не стал, забинтовал себе руки, ходит со страдальческим видом. Валялся бы себе где-нибудь у речки, раз уж такой нежный, книжку читал. Так нет же! Выспится вдоволь — и на раскопки. Сидит в тени, брюзжит:

— А ну ее, вашу археологию! Не наука, а прямо каторга какая-то.

Слава ему сказал:

— Ну и езжай домой, к маме, кто тебя держит? Еще и деньги тебе на дорогу соберем.

А он:

— У меня жизненное правило такое: товарищей в беде не оставлять.

И смотрит на одну Риту, выставив напоказ свои маскировочные бинты.

Знаю я теперь, почему он не уезжает!

Вера прибежала от колодца, что возле совхозной конторы:

— С ума сойти! Знаете сколько градусов? Тридцать пять в тени!

— Тридцать пять? — Дядя Володя обмахнул шляпой красное лицо. — Очень хорошо!

— Что тут хорошего, Владимир Антонович?

— При тридцати пяти градусах у настоящих археологов сходит лишний жирок и начинается профессиональная закалка.

— А у ненастоящих? — спросила Вера.

— Те испаряются и исчезают.

Студенты дружнее налегли на ломы и лопаты; никому не захотелось испариться. Я тоже решил доказать, что тридцать пять градусов мне нипочем. Раз сбегал с ведром к колодцу — воду выхлестали моментально. Сбегал другой раз, третий — и впрягся. Можно было и не таскать, никто меня не просил. Но ведь самому неудобно. Они все машут лопатами, устают, а пить нечего.

Я тенниску скинул, бегаю в одних трусах, как Слава. И сам не заметил, как из белого сделался жарко-красным, словно рак вареный. Дядя Володя подозвал меня, смазал всего каким-то кремом и заставал снова надеть тенниску.

— Да я же еще совсем…

— Хватит! Останешься без шкуры, а я потом отвечай перед твоими родителями своей шкурой.

А вот Слава из бронзового стал совсем коричневый. Я с завистью смотрел на его загар.

— Здорово ты!

— Меня солнце любит, — смеялся он. — Рита, подтверди! Рита, как всегда, молчала.

И вдруг на его левом плече я заметил неширокую белую линию, по бокам которой шли такие же белые точки.

— А здесь почему не загорело? — спросил я.

— Не загорело — и все!

Он быстро отошел от меня, словно боялся, что я начну расспрашивать. Пришлось опять обращаться к дяде Володе.

— Это след операции, — ответил он. — В прошлом году Слава ехал с Ритой в кузове, машина перевернулась. Риту он успел вытолкнуть, а сам плечом попал под борт. Ну и раздробило. Пролежал в больнице целое лето.

— Значит, он спас ей жизнь?

— О, ты, оказывается, любитель высоких фраз! — улыбнулся дядя Володя. — Да, спас, если тебе так нравится. Даже в газете писали: «Спас, жертвуя собой!»

Ух ты! Так почему же он стесняется? Если бы про меня написали такое, я бы прыгал до потолка от счастья. И шрам не прятал бы, а, наоборот, выставлял напоказ, как боевую награду. Дал бы газету: «Читай», показал бы шрам: «Смотри!»

Вечером дядя Володя взял меня с собой в клуб — его просили выступить перед жителями Малых Катков, рассказать о раскопках.

Зал был набит — ни одного свободного места, даже вдоль стен стояли. Слушали очень внимательно.

— У меня один вопрос образовался. — Сгорбленный бородатый старичок сам был похож на вопросительный знак. Вот вы сказали, рыбу они здесь ловили и рыбой питались, эти дальние наши родственнички. А у нас в речке самая большая рыба — во!

Старичок под смех всего зала показал полпальца.

— Сейчас у вас и речка — во! — дядя Володя тоже показал полпальца. — А тогда была большая полноводная река, шириной от усадьбы совхоза до песчаного карьера за деревней.