Небо скрылось за снежной пылью. Солнце уже еле просвечивало и казалось бесформенным слабым пятном. В одну из передышек я вынул анемометр. Скорость ветра достигала 18 метров в секунду. Это при 32° мороза! Сидеть на санях было уже нельзя — мороз пронизывал двойную меховую одежду. Итти против ветра тоже невозможно. На лице образовывалась ледяная маска. Ветер захватывал дыхание, валил с ног. Но… итти было нужно. А когда нужно — значит, можно.
Останавливались собаки. Они тыкались мордами в снег и старались отвернуть от ветра. Одну из них, с низкой, редкой шерстью, боясь заморозить, я освободил от лямки. Она минут пять пыталась бежать рядом, потом остановилась, повернула по ветру и исчезла в ревущем хаосе. Остальных я гнал вперед. Им еще никогда не было так тяжело. Но человек страдал сильнее, я единственной помощью ему было продвижение вперед. Собаки должны были итти.
Так километр за километром, час за часом. Меня самого оставляли силы. Оглядываясь, я видел за собой упряжку Журавлева и его самого, борющегося с метелью. Один раз я заметил, как, подбегая к упряжке, он упал. Собаки остановились. Через минуту их силуэты растаяли в снежном вихре. Я остановился. Скоро тени человека и собак появились вновь. Я снова поднял свою упряжку.
«Не слишком ли жестокое лечение? Не бесчеловечна ли моя помощь? Мой товарищ физически всегда был сильнее меня. Но сейчас он падает. Горе надломило его. Сейчас я сильнее. Значит, должен помочь. Значит, любыми средствами отвлечь его от тяжелых мыслей. Буду гнать собак, пока есть силы. Надо дойти до такой усталости, чтобы хотелось только спать».
И снова — километры мучительного пути. Лицо теряло чувствительность. Коченели руки. Растирал их снегом и шел дальше.
На 19-м километре, обернувшись, я увидел, что Журавлев ничком лежит на санях. Упряжка его остановилась. Собаки подняли морды и завыли. Заунывный вой смешался с ревом метели. Я повернул свою упряжку и молча принялся разбивать лагерь.
Одному справиться с палаткой при таком ветре очень трудно. Сначала я крепко вбил колья, полуразвернул палатку и придавил ее снежной глыбой, потом привязал к кольям и уже тогда подполз под парусину и быстро поднял ее на стойки. Рискованный маневр удался — палатка осталась цела.
Журавлев, не раздеваясь, свалился на разостланный мной спальный мешок. Я нарезал снежных глыб и с наветренной стороны палатки выложил стену. За ней образовалось затишье. Ветер перестал трепать парусину. В палатке стало теплее. Точнее — внутри ее был тот же 32-градусный мороз, но только без ветра.
Накормив собак, разжег примус и взялся за приготовление ужина. Сергей метался в тяжелом сне…
Метель бушевала всю ночь. Только перед утром ветер начал спадать, и скоро заштилело. Зато мороз достиг 34°. Правда, без ветра он был менее чувствителен. Поэтому погода казалась хорошей.
Когда проснулся Журавлев, у меня готов был завтрак, а собаки ожидали в упряжках. Скоро они уже мчали нас к мысу Серпа и Молота. На 11-м километре мы вышли к продовольственному складу. К этому времени термометр показывал уже — 36,3°.
Не разбивая палатки, я сварил суп. Во время обеда наши металлические ложки настолько обмерзали, что порой походили на небольшие ручные гранаты. Чтобы оттаять их, приходилось поглубже погружать в кастрюльку с горячим супом и некоторое время держать там.
Мои попытки сфотографировать район ни к чему не привели: «Лейка», вынутая из-за пазухи, превращалась на морозе в бесполезный кусок металла.
Здесь догрузили сани. Теперь общая нагрузка на каждую собаку равнялась 50 килограммам. После полудня оставили мыс Серпа и Молота и взяли курс на север.
Дорога была сносной. Только местами наметенный снег еще не успел смерзнуться. На таких участках приходилось итти пешком и иногда помогать собакам. Остальное время сидели на санях и сходили с них только для того, чтобы согреться.
В 17 километрах от склада разбили бивуак. Рядом стоял большой айсберг. Настоящий дворец! Метров на 20 возвышался он над морскими льдами. С одной стороны волны вымыли в нем огромную пещеру. Образовался целый зал, с причудливым потолком, несколькими колоннами, тремя высоко расположенными окнами и широкой дверью. Занесенная сюда снежная пыль толстым пушистым ковром покрывала пол. Незадолго до нас здесь побывал песец. Он даже лежал за одной из колонн.
Волны вымыли в айсберге огромную пещеру.
Журавлев попрежнему был молчалив. На мои обращения он отвечал односложными «да» или «нет», а чаще кивал головой. Горе продолжало сопровождать нас…
В ночь на 10 марта мороз еще более усилился. Мы часто просыпались и старались потеплее закутаться в меха. От холода ломило ноги. Только когда натянули на спальные мешки совики, удалось заснуть по-настоящему.
С утра, снявшись с бивуака, направились к лежащему впереди не то заливу, не то проливу, который вдали все более и более сужался. Справа виднелся берег, знакомый нам еще с прошлой осени, а слева блестел ледниковый щит, покрывавший какой-то остров.
Дорога заметно ухудшилась. Айсберги стали попадаться чаще и становились крупнее. Между ними часто лежал рыхлый снег, не державший саней. Продвижение замедлилось. После полудня раз пять приходила с северо-востока густая, белая мгла. Когда она широкой волной накрывала наш караван, мороз казался еще сильнее. Даже теплые меха не спасали от него. Казалось, что при дыхании глотаешь куски холода и чувствуешь, как внутри будто все застывает.
За день осилили только 16 километров. Дошли до крайней точки прошлогоднего осеннего маршрута — мыса Октябрьского.
Далее лежала неизвестность. Берега здесь еще не видели человека, и куда они должны были привести нас — оставалось тайной.
Ширина пролива или залива здесь, от мыса Октябрьского до неизвестного острова, покрытого ледниковым щитом, не более 7 километров. Посредине (условно скажем) пролива лежат несколько мелких островков с высокими обрывистыми берегами. Один из них мне удалось осмотреть. Сложен он известняками с очень богатой ископаемой фауной.
Вернувшись в палатку, я доотказа накачал примус и начал кропотливую работу — сушить рукавицы и капюшон кухлянки.
Это сложное занятие. Но чему не научит нужда. Нас она научила извлекать максимум полезного из примуса. Мы пользовались обыкновенным примусом с двухлитровым резервуаром. При полном и беспрерывном горении двух литров керосина нам хватало на 6 часов. Когда особенно донимал мороз и не было необходимости экономить керосин, мы накачивали примус доотказа, ставили его посредине палатки, садились как можно ближе и наслаждались теплом. В такие минуты примус создавал в палатке все известные человечеству климатические зоны. Тропики располагались вокруг шипящей, раскаленной горелки и заканчивались около наших лиц. Дальше узенькой полоской шел умеренный климат. И, наконец, всеобъемлющей полосой нас окружали полярные страны.
Чтобы просушить отсыревшие меховые рукавицы или чулки, надо вывернуть их мездрой наружу, держать над горелкой, беспрерывно мять руками и зорко следить, чтобы они не попали «в тропики». Здесь кожа моментально свернется, сделается ломкой и негодной для носки. Чтобы высушить одни рукавицы, надо потратить час-полтора времени, примерно пол-литра керосина и очень много терпения.
При умеренном морозе (20–25°) и безветрии примус дает ощутимое тепло в палатке. Тогда можно сидеть в ней без рукавиц и капюшона и даже без верхней одежды, которую можно для просушки развесить над примусом под матицей палатки.
Когда надо было экономить керосин и не представлялось возможности просушить одежду, примус особенно благодетельную роль играл по утрам. Отсыревшие рукавицы и капюшон за ночь смерзались в комок. Надеть их в таком виде было невозможно. Во время приготовления завтрака они оттаивали и надевались, впрочем сейчас же снова замерзали, но уже приняв нужную форму. Требовать большего было нельзя.