То было в последних числах августа; ранняя осень уже позолотила славные луга Канта-Педры и листву ясеней и тополей, росших по обоим берегам речонки Дас-Донас, которая сонно журчала, пробираясь между камней тонкими струйками. На вершине холма, в направлении Рамилде, среди развалин, ощетинившихся зарослями колючек, чернела громада Круглой башни — все, что осталось от старинной крепости Авеланс, сожженной во время кровопролитных сражений между баронами Салзеды и Ландина. Теперь там жил один лишь стенающий призрак доны Гьомар де Ландин, по прозвищу «Горькая» На другом берегу, на высоком взгорье, господствующем над всей долиной, стоял монастырь Рекадаэнс опоясанный новой каменной стеной. На углу ее высилась мощная, вечной кладки башня, похожая на боевой бастион; отсюда встревоженные монахи могли наблюдать, как сверкает оружие, с утра оглашавшее звоном всю долину. Тревога охватила и окрестные деревни; по гребням холмов тянулись люди с тюками на плечах, скрипели крытые повозки, пылили вереницы стад, спеша укрыться в надежных, святых стенах монастыря.

Увидя отряд конных и пеших воинов, занявший всю долину и уходивший флангом в тень береговых ясеней, Лоуренсо Рамирес придержал коня и велел своим людям остановиться у груды камней, на которой чернел грубо сколоченный деревянный крест. Лазутчик, посланный в разведку, вскоре прискакал назад, прикрываясь кожаным щитом, — его не задела ни стрела, ни камень из пращи, — и закричал:

— Это люди Байонов и короля!

Итак, путь отрезан и силы неравны! Но не таков отважный Лоуренсо, чтобы колебаться: Рамиресы не уклоняются от боя! Да окажись он тут один как перст, с легким охотничьим копьем — все равно он бы не отступил перед войском Бастарда… Но вот уже скачет на стройном гнедом жеребце адаил Байонов, высоко занеся меч над своим пернатым шлемом. Голос его хрипло разносится над равниной:

— Стой! Стой! Ни шагу вперед! Благородный Лопо де Байон по приказу и именем его величества сохранит вам жизнь, если вы повернете вспять без шума и проволочек!

И тогда Лоуренсо Рамирес закричал:

— Сбить его, арбалетчики!

Засвистели стрелы. Рассыпавшись веером, санта-иренейские всадники с копьями наперевес помчались на врага. Сын Труктезиндо привстал на стременах; знаменосец поспешил вынуть из чехла стяг Рамиресов, и алое полотнище вздулось над головой Лоуренсо. Подняв забрало, чтобы все видели его бесстрашные глаза славный рыцарь кидал в лицо Бастарду оскорбления, дышавшие неистовой гордыней:

— Созови еще столько же мокрых куриц, как те, что здесь толпятся, все равно я опрокину тебя и к ночи буду в Монтеморе!

А Бастард, выпрямившись на своем золото-гнедом коне, покрытом золоченой кольчужной сеткой, гремел в ответ, взмахивая закованной в железо рукой:

— Назад! Откуда пришел, туда и воротишься, прощелыга, когда я возьму тебя на щит и из жалости прикажу отнести труп к твоему отцу!

Таковы были возгласы, красиво вплетенные дядей Дуарте в безмятежно-плавные строки поэмы. Несколько усилив их, Гонсало Мендес Рамирес (грудь его ширилась от могучего дыхания предков, веявшего точно ветер из равнины) бросил друг на друга двух свирепых противников. Гром сраженья, кровавая сеча!

— С богом! Ала! Ала!

— Вперед! Бей!

— Круши, Байоны!

— Дави, Рамиресы!

Сквозь тучи пыли и сутолоку боя видно, как мелькают бердыши; со свистом рассекают воздух камни, пущенные из пращей; королевская конница и всадники Санта-Иренеи сшибаются в сумятице и треске ломающихся пик, вонзающихся в тела лезвий; потом расходятся, откатываются назад — на взрытой земле корчатся и дико кричат изувеченные; иные из пеших латников, оглушенные ударами палиц, шатаясь, бредут прочь, под защиту деревьев, где струится прохладный ручей. Но в самой гуще сечи, где всего жарче благородный накал сраженья, над головами вздыбленных коней, надсадно дыша под тяжестью доспехов, бьются рыцари; мечи их вспыхивают на солнце, со звоном врезаясь в навершья щитов, И вот уже с высокого сафьянового седла медленно сползает негнущийся, закованный в броню сеньор и грохается наземь, звеня железом. Однако рыцари и инфансоны * лишь изредка скрещивают копья, пытаясь, точно на турнире, сбросить противника с седла и оставляя вмятины на его панцире. Они уязвляют друг друга обидными возгласами, но главную ярость своих ударов обрушивают на пехоту противника, на толпу смердов; вот где гуляют их мечи, вот где раздолье топорам, под которыми с треском, точно глиняные горшки, раскалываются железные каски…

Рассекая ряды байонской и королевской пехоты, Лоуренсо Рамирес пролагает себе путь вперед, точно добрый косарь среди молодой травы. При каждом скоке его ретивого коня, брызжущего пеной и яростно встряхивающего остроконечным налобником, несутся проклятия и мольбы, хрустит чья-то пронзенная грудь, судорожно вскидываются руки умирающих. Он жаждет скрестить меч с самим Лопо. Но в то утро Бастард, обычно столь отважный и опрометчивый в бою, не трогался с вершины холма, где его охранял целый частокол копий: он помогал своим людям криками, но не силой собственной руки! В напрасных попытках пробиться к нему сквозь живую изгородь Лоуренсо лишь попусту расходовал силы, напрасно изрыгая хриплую брань: «Ублюдок! Басурман!» Сквозь разорванную на его плече кольчугу пузырилась кровавая пена; пущенное меткой рукой копье разбило сочленения левого наколенника, рассекло бедро, и из раны бурно хлынула кровь, пропитывая мягкую прокладку поножи. Но вот в круп его вороного скакуна впилась стрела — жеребец рухнул, забился, лопнули усаженные бляхами подпруги. Лоуренсо одним прыжком высвободился из стремян и очутился в кругу ощетиненных пик и бердышей, готовых вонзиться в него со всех сторон… Бастард, припав к холке коня, кричал с вершины:

— Легче! Легче! Взять его живьем!

Ступая прямо по телам раненых, которые корчились под его железными башмаками, герой рвется вперед, сокрушая тяжкими ударами нацеленные острия копий — и они расступаются, поникают. Но уже победно, торжествующе несутся клики Лопо Байона:

— Живьем! Живьем! Берите его живого!

— Не бывать тому, пока не закрылись мои очи, смерд! — рычит Лоуренсо и кидается на врага с утроенной силой, но тут острый камень рассекает его правую руку, и рука бессильно повисает, волоча на темляке бесполезный меч…

Еще миг — и тяжелые мужицкие руки вцепились в него со всех сторон; кто-то накинул петлю ему на шею, кто-то бьет ратовищем копья по окаменевшим ногам, силясь повалить великана. И вот он рухнул, точно подрубленный дуб, и лежит, опутанный веревками; далеко откатился шлем, отлетело прочь забрало, глаза его упрямо закрыты, волосы слиплись от глины и крови…

Лоуренсо Рамирес в плену! Вот на носилки, кое-как связанные из кольев и буковых веток, положили славного пленника, наскоро ополоснув ему лицо прохладной водой из ручья; вот над ним склонился Бастард, отирая тыльной стороной руки пот, омочивший красивое лицо и золотистую бороду. Он взволнованно бормочет:

— Ах, Лоуренсо, Лоуренсо, горько видеть такое!.. Не лучше ли нам быть друзьями и побратимами!

Вот в каких словах, с помощью дяди Дуарте, Вальтера Скотта и статей из «Панорамы», живописал Гонсало несчастное сражение в долине Канта-Педры. Именно этим вздохом Лопо Байона, в котором еще звучала скорбь невозможной любви, заключил он главу вторую, над которой трудился три долгих дня, — с таким увлечением, что реальный мир вокруг него словно поблек и онемел.

Вдали, в направлении Бравайса, где в тот день справляли ромарию в честь божьей матери с лампадой, взорвалось огненное колесо. После трехдневного обложного дождя тучи разошлись; омытое, успокоенное небо дышало прохладой на ярко зеленевшие поля. До ужина оставалось не меньше получаса. Фидалго взял шляпу и трость и как был, в рабочей куртке, вышел на дорогу и свернул на узкую тропинку между стеной башни и засеянным полем, где в XII веке высились бастионы Санта-Иренейской крепости.

Шагая по еще мокрой, поросшей травой дороге, Гонсало думал о своих гордых предках. Как живые вставали они, широкоплечие и громкоголосые, на страницах его повести! А ведь столь глубокое понимание им этих древних душ доказывает, что и его душа — той же пробы, высечена из той же золотой самородной глыбы! Расслабленное, тронутое вырождением сердце не могло бы биться в лад с сильными сердцами тех времен! Добряку Барроло или Мануэлу Дуарте не понять и не воссоздать могучих душ Мартина де Фрейтас или Афонсо до Албукерке…* Именно над этим следовало бы задуматься критикам, когда они будут анализировать «Башню дона Рамиреса» — раз уже Кастаньейро обещает, что «Новости» и «Наше завтра» поместят серьезные статьи об этом произведении. Конечно! Этот момент необходимо подать как можно выпуклее (и он сам непременно обратит на это внимание Кастаньейро!): санта-иренейские сеньоры возродились в лице своего праправнука, вновь заявили о себе в наше время, пусть не языком героических подвигов, но все той же высокой концепцией героизма… Ведь, черт подери, невозможно в век проклятого Сан-Фулженсио сравнять с землей поместье Байонов, тем более что оно и так разгромлено шестьсот лет тому назад дедушкой Лионелом Рамиресом; нельзя вторично отобрать у мавров крепость Монфорте, где теперь сидит в губернаторах изнеженный Антониньо Морено!.. Зато он, Гонсало Рамирес, чувствует всей душой силу и историческое величие того порыва, который некогда побуждал его предков разорять поместья соперников и брать приступом сарацинские города. И ныне, пользуясь средствами науки и искусства, он вызывает к новой жизни этих грозных баронов, их одеяния, их сокрушительные удары плашмя и наотмашь, их величавое бахвальство, их неукротимые сердца; значит, в пределах своего времени он тоже настоящий, добротный Рамирес, подлинный наследник благородного духа предков; вся разница в том, что дух этот находит себе выражение не в воинской доблести, а в подвигах мысли, как и следует в наш миролюбивый, созерцательный век. Газетам, без устали твердящим о вырождении португальского дворянства, по справедливости следовало бы указать (и он непременно напомнит об этом Кастаньейро!): «А все-таки есть среди нас один фидалго, и притом из знатнейших, который продолжает новыми путями и способами славные деяния своих родоначальников!»