— Ребята, не трусь, мертвыми, но в Россию вернемся, — сказал он перед дорогой в штрафной блок. И таких, как Яшка-матрос, здесь много, очень много.

Тысячи километров разделяют нас с Россией. Но расстояние для любящих Родину — не помеха. В сердце нашего солдата, оказавшегося в фашистском плену, всегда умещается с городами и селами, с лесами и морями русская цветущая земля. За нее на фронте погибли сотни тысяч лучших ее сынов. За нее умирают и здесь, на дорогах и в казематах, под плетками и пулями палачей. Того, кто оступится, Родина наказывает и прощает и снова кормит ароматным хлебом и поит чистой, как слеза, родниковой водой. А кто изменит, того она карает самой суровой карой. И над его могилой не прорастает трава.

Придя в штрафной блок, мы разошлись по нарам. Уставшие, со сбитыми до костей ногами. Штрафной режим строг и жесток. Лишний шаг считается преступлением.

Посреди блока стоит длинная деревянная скамья с широким неглубоким желобом, в которой лежат две кожаные плети, набитые песком. Около скамьи дежурят полицейские с красными, как помидор, лицами. За малейшую провинность беглеца кладут вниз лицом на скамью и порют до тех пор, пока он не закричит от боли. Многие погибли под ударами плетей.

Как хочется сейчас поделиться своей горечью с матерью. Услышать от нее ласковые слова. Посидеть рядом. Обросший, с впалыми глазами стоял бы я перед ней, как в детстве, ожидая ласки и тепла. Только она может пожалеть и накормить, и уложить спать на мягкую постель. Да разве на нарах, покрытых рогожей, сразу уснешь? Кости и так ноют, словно перебитые, да еще их положить на доски.

Вдруг я заметил в нарах не забитый до конца гнутый гвоздь. Видно, налетев на сучок, он не захотел лезть дальше и согнулся. Так и я бы хотел поступить, как этот гвоздь.

Согнуться, но чтобы больше ни шагу от России. Ведь и так черт знает куда загнали. Захотелось получше разглядеть гвоздь, который так упрямо выстоял под ударами молотка, не желая уйти в темноту дерева. Стал раскачивать его. Он повернулся несколько раз и вылез из доски. Рябоватая его шляпка была смята тяжелым молотком, но по-прежнему гордо сидела на ножке. Гвоздем я стал выводить буквы на боковой доске нар под храп соседа. Буквы складывались в строки стихотворения.

Постепенно дрема взяла верх и с зажатым в руке гвоздем я заснул. И приснился мне колхозный плотник Гаврила. Будто идет он по деревне и в заборах вынимает гвозди. И стоит ему только отойти от забора, как все доски падают. А на Гаврилу кричат жители: «Черт старый, мы загораживали, а ты ломаешь. Ни дна тебе ни покрышки!»

А Гаврила шел и ломал заборы, чтобы малые ребята могли без труда войти в сад и нарвать яблок. Вот он, довольный своей работой, лег у колодца на травку. И поплыли над ним черные тучи, похожие на драконов. И такая наступила темнота, хоть глаз выколи, — ничего не видно. И раздался тут грозный бас одного из драконов.

— Сколько можно спать?

Я вздрогнул и открыл глаза. Перед моими нарами стояли в строю штрафники и все глядели на меня. Два эсэсовца и полицай показывали мне на скамью. Спросонок я ничего не понимал. А понимать тут было нечего. Всех выстроили на поверку. Одного не оказалось в строю. Поиски.

А я сплю с гвоздем в руке. Штраф. Порка плетьми.

— Где взял гвоздь? — спросил полицай.

— Вон в той дырочке, — ответил я.

— Ломаешь нары, уродуешь их, — закричал полицай, влезая ко мне на нары. — Ну-ка чего ты написал?

Полицай прочитал стихи и перевел коменданту, фельдфебелю СС, мол, зовет всех бежать в Россию. Фельдфебель, вытаращив глаза, заорал:

— Ложись!

Я подошел к скамье, на которой запеклась кровь.

— Снять рубаху, — приказывает полицай.

Снимаю рубаху, ложусь животом вниз. Я могу вскрикнуть после первых ударов, чтоб прекратилось избиение, но я никогда даже в детстве от боли не плакал и не кричал, а тут… Я прикусил губы и сильней прижался к скамье. Удар за ударом с двух сторон сыпались на мою костлявую спину. Я молчал. Вдруг порка прекратилась. На смену уставшим палачам пришли другие. С правой стороны встал полицай Дмитриенко, трусливый высокий и тонкий, как хлыст, парень. Нет, повторного истязания мне не выдержать. Только полицай занес над головой плеть, я повернулся в его сторону и вместе со скамьей упал ему под ноги. Он с перепугу отбежал к порогу. Фельдфебель и офицеры расхохотались, а я тем временем скорей в строй. Полицай было хотел вывести меня из строя, но крепкие руки друзей держали меня.

После, окровавленный, я лежал на нарах и слушал, как матрос Яшка дочитывал стихотворение, написанное гвоздем на боковой доске нар:

В детстве мой дед Кузьма рассказал мне легенду о человеке, которого схватил черти и посадили в железную избу без окон дверей. Но чтобы он не задохнулся и видел, как они веселятся на воле, сделали небольшое отверстие в стене. Всю жизнь они строили этот дом и всю жизнь охотились за веселым человеком с красивыми крепкими белыми зубами, Черти добились своего, они порой не давали человеку глянуть на солнце — закрывали собой отверстие. Но человек не забывал о свободе. И решил он любыми путями уйти из неволи. Он стал выбирать минуты, когда черти уходили на обед, и грыз железо, не жалея здоровья, сил и зубов. С каждым днем отверстие становилось шире. И вот уже голова могла пролезть.

В начале весны у чертей был какой-то чертовский праздник. Тогда-то человек, расширив зубами отверстие, и вылез на свободу. Но вылез он без единого зуба. Он долго шел навстречу солнцу и улыбался. Солнцу понравился такой упрямый и смелый житель земли, и оно в награду за настойчивость вставило ему новые, золотые зубы, сказав:

— Носи, человек, ты достоин их!

Эту легенду я рассказывал много раз в камере, добавляя иногда свое.

Как-то ко мне подсел худощавый парень по кличке Волчок.

— А мы-то вроде тоже люди, — сказал он, — а не можем на свободу. Деревянные стены не осилим.

Долго Волчок выкладывал свои планы и замыслы.

— А ты кем работал? — спросил я.

— Слесарем.

— Ты же имел дело с металлом, можешь что-нибудь придумать вроде ключей, чтобы гайки отвернуть.

— Какие? Зачем?

Я подвел Волчка к окну. Сквозь решетку светило угасающее солнце, садившееся за выпуклое, перепаханное поле. Издалека шли черные разрозненные тучи.

— Видишь! — показал я Волчку на две палочки, которые лежали на песке около проволочного ограждения на расстоянии полметра друг от друга.

— Вижу.

— Вот при помощи этих палочек приподнимаем проволоку и уходим ночью на волю.

— А как из камеры?

— В том и вопрос, как из камеры. Надо отодвинуть решетку и вылезти в окно. Но она, проклятая, привернута болтами. И болты не повернешь, они врезаны глубоко в доску. А гайки отвернуть ночью нельзя, они с той стороны.

— Все четыре болта снимать? — спросил Волчок и тут же добавил: — А зачем четыре, два нижних достаточно, чтобы вылезти.

Два дня Волчок ходил сам не свой. Он что — то искал во дворе, копался в земле, стараясь, видно, найти нужный инструмент. Наконец, он подошел ко мне и сказал: