III. Сообщение о слепых

І

Когда именно здесь началось то, что вскоре должно завершиться моим убийством? Нынешняя моя беспощадная ясность ума освещает все как маяк, и я могу направлять его яркий луч на обширные области своей памяти: я вижу лица, вижу крыс в амбаре, улицы Буэнос-Айреса или Алжира, проституток и моряков, а если сдвину луч, то вижу предметы еще более далекие: ручей в усадьбе, знойные часы сиесты, разных птиц и глаза, которые я выкалываю гвоздем. Быть может, это было здесь, но – как знать – возможно, гораздо раньше, во времена, которых я уже не помню, в давние времена моего раннего детства. Не знаю. А впрочем, какое это имеет значение?

Зато я превосходно помню начало моих систематических исследований (другие, подсознательные, быть может, намного глубже, но откуда мне это знать?). Был тихий летний день 1947 года, я проходил мимо Пласа-де-Майо по улице Сан-Мартин, шел по тротуару со стороны Кабильдо. Шел, углубясь в свои мысли, и вдруг услышал колокольчик, точно кто-то стремился звяканьем этого колокольчика пробудить меня от тысячелетнего сна. Я шел и слышал звон, стремившийся проникнуть в глубины моего сознания, – слышал, но не прислушивался. И вдруг этот нежный, но сверлящий, настойчивый звон как бы затронул некую чувствительную зону моего «я», одну из точек, где кожа нашего «я» особенно тонка и ненормально чувствительна; я очнулся, всполошившись, словно почуяв внезапную жуткую опасность, словно в темноте коснулся руками ледяной кожи какого-то гада. Я увидел перед собой загадочную, застывшую фигуру слепой, которая там продает всякую дребедень, – она глядела на меня всем своим лицом. Теперь она перестала звенеть колокольчиком, будто делала это только для меня, чтобы пробудить меня от бездумного сна и известить, что предыдущее мое существование кончилось как некий бесцветный подготовительный этап и теперь мне предстоит встреча с действительностью. И она, недвижимая, с устремленным ко мне лицом без выражения, и я, парализованный инфернальным, но ледяным призраком, – оба мы не двигались несколько тех мгновений, что не укладываются во времени, но открывают доступ к вечности. И едва сознание мое вернулось обратно в поток времени, я опрометью кинулся прочь.

Так начался последний этап моего существования.

С того дня я понял, что нельзя больше упустить ни одной минуты и что я обязан сам предпринять исследование этого мрачного мира.

Минуло несколько месяцев, пока в один из дней нынешней осени произошла вторая, решающая встреча. Я был поглощен своим исследованием, но тут работа застопорилась из-за необъяснимой абулии – как я сейчас думаю, то наверняка была скрытая форма страха перед неизвестным.

И все же я следил за слепыми, изучал их.

Они всегда меня интересовали, и мне при разных обстоятельствах случалось спорить об их происхождении, иерархическом устройстве, образе жизни и ее условиях. Но едва я попытался изложить в печати свою гипотезу об их холодной коже, как на меня сразу же посыпались письменные и устные оскорбления членов обществ, связанных с миром слепых. И все это с деловитостью, быстротой и непостижимой осведомленностью, всегда присущей тайным ложам и сектам: тем ложам и сектам, которые незаметно растворены в нашем обществе и без нашего ведома, пользуясь тем, что мы о них не знаем и даже не подозреваем, непрестанно за нами следят, преследуют нас, определяют нашу участь, наши неудачи и даже гибель. Все это в высшей степени характерно для секты слепых, которые, на беду людей неосведомленных, пользуются услугами нормальных мужчин и женщин, частично обманутых Организацией, частично завербованных слезливой демагогической пропагандой, и, наконец, в большинстве случаев, запуганных физическими и метафизическими карами, каковые, по слухам, ожидают тех, кто дерзает проникнуть в их тайны. Карами, которые меня, кстати сказать, к тому времени, по-моему, уже частично постигли, и я был убежден, что они будут сыпаться на меня и дальше во все более ужасной и утонченной форме; и это – несомненно, из-за моей гордыни – усугубляло во мне негодование и укрепляло решимость довести свое исследование до последних пределов.

Будь я поглупее, я, пожалуй, мог бы похвалиться, что исследованиями этими подтвердил гипотезу, сложившуюся о мире слепых у меня еще в детстве, так как первое открытие принесли мне детские мои кошмары и галлюцинации. Затем, по мере того как я взрослел, усиливалось мое предубеждение против этих узурпаторов, своего рода нравственных шантажистов, которых, естественно, полным-полно в метро – из-за их родственности холоднокровным тварям со скользкою кожей, обитающим в пещерах, фотах, подвалах, в старых галереях, канализационных трубах, бассейнах, крытых колодцах, глубоких расщелинах, заброшенных рудниках, где бесшумно сочится вода; иные же, самые могучие, живут в огромных подземных пещерах, иногда глубиною в сотни метров, как можно заключить из двусмысленных и неполных сообщений спелеологов и кладоискателей, – сообщений, однако, достаточно ясных для людей, знающих, какие ужасы грозят тем, кто пытается нарушить великую тайну.

Раньше, когда я был более молод и менее недоверчив, я, убежденный в истинности своей теории, не пытался ее проверить и даже говорить о ней, зная, что натолкнусь на сентиментальные предрассудки общества, эту демагогию чувств, которая мешала мне преодолеть воздвигнутые Сектой барьеры, барьеры тем более неприступные, чем они утонченней и незаметней, барьеры, состоящие из почерпнутых в школах и в прессе прописях, уважаемых правительством и полицией, пропагандируемых благотворительными учреждениями, знатными дамами и учителями. Барьеры, мешающие проникнуть в те сумрачные окраины, где эти пошлые мнения постепенно теряют силу и где человек начинает прозревать истину.

Много лет должно было пройти, прежде чем я преодолел внешние барьеры. И мало-помалу с тем же огромным и парадоксальным упорством, которое в кошмаре понуждает нас идти навстречу ужасному, я проникал в запретные области, где царит метафизический мрак, различая то здесь, то там – сперва смутно, как мимолетные и неясные видения, а затем все ярче, с убийственной четкостью – целый сонм омерзительных тварей.

Я расскажу, как я добился этой страшной привилегии и после долгих лет поисков и угроз сумел войти в пределы, где действует целое скопище существ, в котором обычные слепые – это, пожалуй, еще самые безобидные особи.

II

Очень хорошо помню тот День 14 июня, день холодный и дождливый. Я наблюдал за поведением слепого, работающего в метро в районе станции Палермо, – невысокий, плотный мужчина со смуглою кожей, чрезвычайно сильный и дурно воспитанный, он курсирует по вагонам, бесцеремонно расталкивая всех, предлагая пластмассовые пластинки для воротничков, пробиваясь сквозь плотную гущу спрессованного люда. В этой толпе слепой двигается напористо и злобно – одна рука протянута, в нее он собирает дань, которую со священным трепетом платят ему злополучные трудяги, а в другой зажаты символические пластинки – ведь не может того быть, чтобы человек жил на выручку от этих пластинок, пара пластинок вам бывает нужна раз в год, ну пусть раз в месяц, однако же никто, пусть он сумасшедший или миллионер, не станет покупать их по десятку в день. Следовательно, логически рассуждая – и все это так и понимают, – пластинки тут чистая символика, нечто вроде вывески этого слепого, его патента на пиратский разбой, отличающий его от прочих смертных, как и пресловутая белая трость.

Итак, я наблюдал за ходом событий в намерении следовать за этим типом до конца, дабы раз навсегда подтвердить свою теорию. Я прокатился бог весть сколько раз от Пласаде-Майо до Палермо и обратно, стараясь на станциях никому не мозолить глаза, чтобы не возбудить подозрений у Секты и не быть обвиненным в воровском умысле или какой-либо другой нелепости в тот момент, когда каждый день моей жизни имел ценность невообразимую. Итак, я держался на близком расстоянии от слепого, но соблюдал осторожность, и, когда наконец в половине второго ночи 15 июня мы совершили последний рейс, я приготовился идти за ним до его убежища.