Все это показалось Шовиньеру настолько невероятным, что он не мог удержаться от внутреннего хохота, потешаясь над тем, какое пробуждение ожидает спящего.

Активная деятельность Шовиньера в последний месяц заставила несколько потускнеть образ мадемуазель де Монсорбье в его памяти, и он начал понемногу забывать об огорчениях, которые причинило ему ее поведение. Этому в немалой степени способствовало и то обстоятельство, что ему было на ком оттачивать свое беспощадное остроумие, и, к счастью для горожан, к тому времени, как он прибыл в Пуссино, ему уже стало надоедать беспрестанное кровопролитие и выискивание новых и новых жертв. К нему начали постепенно возвращаться чувство юмора и философский взгляд на вещи, которым он втайне так гордился. Впрочем, запуганные члены революционного комитета ничуть не догадывались об этом, выслушивая страстную тираду, которую он произнес своим низким, слегка дрожащим, но полным едкого сарказма голосом.

Он начал с того, что сурово отчитал революционный комитет Пуссино, обвиняя его членов в лености и безразличии, и пригрозил им теми же мерами, которые они не спешили применять к своим согражданам.

Прочитав затем проповедь из нового евангелия равенства, которое, как он понял, жители Пуссино недостаточно уяснили себе, и обосновав необходимость уничтожения еретиков, а также всех тех, чье равнодушие представляло собой угрозу для победоносного распространения новой религии, он решил, что пора переходить от общего к частному. Ему уже было известно состояние дел в Пуссино и в его окрестностях, и он предъявил членам комитета внушительный список лиц, подозреваемых в одной из многочисленных форм нового вида преступления, называемого энсивизмом note 22.

— Сейчас я зачитаю вам этот список, — сказал он, — и я приглашаю вас серьезно взвесить вину каждого, чье имя присутствует в нем. Я надеюсь, вы не считаете, что этот монумент, — он остановился и театральным жестом указал за окно, туда, где на рыночной площади устанавливалась кроваво-красная гильотина, — этот благородный меч свободы, рубивший головы тиранов и их приспешников, воздвигнут здесь только для того, чтобы украсить ваш город?

Кто из трепещущих от страха членов комитета мог предположить, что этот зловещий шутник издевается над ними и втайне делает посмешище из того самого евангелия, проповедовать которое он явился сюда? Временами казалось, что Шовиньер просто испытывает, до какой глубины может пасть запуганный и затерроризированный человек; не раз и не два он приводил в изумление Конвент граничащей с сарказмом напыщенностью своих формулировок, выдержанных, однако, в столь безупречном духе, что никто из его коллег-депутатов не осмелился высказать свои подозрения на этот счет. Вот и сейчас он наслаждался в душе созданной им же самим трагикомедией.

— Я вовсе не хочу сказать, дорогие сограждане, что подобное устройство не заслуживает того, чтобы украшать собой любой самый известный город. Спросите себя сами, друзья мои, какой памятник презренному королю, жестокому тирану или отвратительному слуге деспотизма, какой образ лицемерного святого или так называемого мученика способен сравниться с этим величественным символом освобождения человека и его избавления от пут, которыми короли и попы опутали самую его душу? Взгляните, с каким внушающим трепетное благоговение достоинством возвышается эта эмблема века Разума. Можно ли представить себе иной, более выразительный символ равенства? И ваш священный долг, братья мои, состоит в том, чтобы во славу Республики, единой и неделимой, пролить на этот эшафот, этот алтарь свободы, нечистую кровь аристократов и их приспешников.

Его пылающий взор обежал присутствующих, и они сбились в кучу, словно испуганные овцы.

— Вы молчите, друзья мои. Я понимаю вас. Я знаю, вы разделяете мои чувства и потому не находите слов, чтобы выразить свою огромную благодарность. Очень хорошо. Это означает, что вы не отступитесь от обязанностей, исполнить которые вас призвал глас народа, являющийся волей богов.

Он высоко поднял список, который все время держал в левой руке, произнося вступительное слово, и уже будничным тоном продолжал:

— А теперь давайте перейдем к делу. Позвольте мне зачитать вам имена обвиняемых и список преступлений, в которых они подозреваются.

За этим последовало перечисление лиц, виновных в дружеских отношениях с тиранами, состоявших в близком родстве с эмигрантами или поддерживавших с ними переписку, замышлявших контрреволюционные действия или просто заслуживавших революционного суда в силу одного лишь факта своего происхождения.

Именно в числе последних оказалось имя человека, некоего Рауля Корбиньи де Корбаля, которое вызвало первый сбой доселе гладко проходившего собрания.

— В чем его обвиняют? — неожиданно спросил популярный в местных якобинских note 23 кругах коновал Дусье, президент революционного комитета, страстный республиканец, хотя и чисто кабинетного толка, честный, бесстрашный и опасный оппонент, который, будь он избран в Конвент, мог бы с успехом представлять там свою партию. Как и следовало ожидать, он оказался первым, кто сумел преодолеть нагнетаемый Шовиньером страх и выйти из-под почти гипнотического воздействия, которое произвели на всех слова гражданина полномочного представителя.

— Его обвиняют в энсивизме, — с раздражением ответил захваченный врасплох эмиссар Конвента.

— Да, но в чем конкретно? — настаивал Дусье.

— Конкретно? — нахмурился Шовиньер. Вопрос явно относился к разряду неудобных для него. — В том, что он испытывает контрреволюционные симпатии.

Это было лучшее, что он смог придумать. Но Дусье такой ответ совершенно не удовлетворил. Дусье оказался дотошным малым, и с каждым новым вопросом, ставившим в тупик высокопоставленного чиновника из Парижа, обретал все большую уверенность.

— Какими словами гражданин Корбаль выразил эти симпатии?

— Словами! — Шовиньер чуть не сорвался на крик. — О Боже! Вы что, беретесь защищать его?

— Когда я узнаю, в чем именно его обвиняют, мне, возможно, придется взяться за это.

— О черт! Но я уже сказал вам…

— Гражданин полномочный представитель, комитету Пуссино требуются точные сведения, а не расплывчатые обвинения, в справедливости которых легко усомниться.

Одобрительный гул, последовавший за этим заявлением, дал понять Шовиньеру, что члены комитета последовали примеру своего президента и готовы поднять против него бунт.

— Вы хотите сказать, что я лгу? — ледяным тоном спросил он.

— О нет, гражданин полномочный представитель. Вас, скорее всего, неверно информировали. Мы понимаем, что этот список составлен по чьей-то подсказке, и когда в нем встречается имя всеми уважаемого человека, истинного республиканца в душе…

— Что я слышу? Что за выражения? — не дав ему закончить, взорвался Шовиньер. — Так-то вы относитесь к своим обязанностям? Поостерегитесь, друзья мои, называть истинным республиканцем бывшего аристократа.

Но Дусье не собирался сдаваться.

— Одно не исключает другого, — невозмутимо возразил он. — То же самое можно сказать и о маркизе де Мирабо note 24, столько сделавшем для революции. Гражданин, мы просим вас всецело положиться на нашу осведомленность в местных делах, и у нас складывается мнение, что ваши советники намеренно ввели вас в заблуждение на этот счет. Будьте уверены, гражданин, предъявление легковесных обвинений Корбиньи де Корбалю может иметь весьма нежелательные последствия. В Пуссино все знают его как человека твердых республиканских принципов; он живет скромно и пользуется всеобщей любовью. Ради вашего, гражданин полномочный представитель, и нашего спокойствия вы должны хорошо аргументировать энсивизм Корбаля, прежде чем приказать арестовать и судить его.

Если слова президента революционного комитета и не отвратили Шовиньера от его цели, то вынудили его, хотя бы временно, унять свое рвение.