Есть такие люди: им мало похвалить то, что они любят; нет, они хотят, чтобы и другие это хвалили, нравится оно им или нет. Больше того: требуют, чтобы те вместе с ними ругали всех, кто думает иначе, — видимо, забывают, что вкусы у людей не менее разнообразны, чем характеры и лица. Ведь если по воле случая и найдутся два схожих лицом человека, то и они не во всем одинаковы.

Поэтому я поступлю так, как поступил однажды в театре: придя раньше всех, я очутился в переднем ряду; потом в зале набралось еще много зрителей, явившихся позднее и вставших позади; они стали просить меня подвинуться вправо или влево. Но стоило мне пошевелиться, как другие начинали ворчать, что теперь я заслоняю им. Каждый ставил меня, как ему было удобнее; наконец, потеряв надежду всем угодить, я перестал их слушать: встал прямо и предоставил каждому устраиваться, кто как сумеет.

Меланхолик, сангвиник, холерик, флегматик, щеголь, неряха, краснобай, философ, монах, распутник, невежа, умник, учтивый кавалер и неотесанный мужлан — все, вплоть до сеньоры доньи Пустомели, желают, чтобы им в угождение я искажал правду и приноравливался к их повадкам и вкусам. Но сие невозможно: мне не только пришлось бы написать для каждого из них по отдельной книге, но и прожить столько же разных жизней. А я прожил только одну жизнь (та, что мне приписывают, — подлая клевета). Итак, вопреки гонениям всех лиходеев, продолжу правдивую историю моей настоящей жизни. Боюсь только, как бы и после этой части не нарваться на злыдня, готового меня в ложке утопить, вроде того, который после первой части выдумал про меня такое, чего я никогда не делал, не говорил и даже в мыслях не имел. Нижайше молю его, чтобы не питал против меня такой лютой злобы и ненависти и не требовал немедленно вздернуть меня на виселицу: час мой еще не пришел, да и кара другая назначена. Пусть позволит мне еще пожить на свете, раз господу было угодно продлить мои дни и дать время на искупление грехов. А между тем рассказанные здесь злоключения послужат тебе примером, коего следует избегать, и помогут связать первую часть со второй и будущей третьей, чтобы ты мог охватить все в целом и извлечь полезный урок.

Только по этой мишени я и целился, о чем спешу уведомить всех, кто рассудит за благо доделывать за меня мою работу. Но пусть лучше позаботятся о том, чтобы им не пришлось краснеть за свои труды; я же считаю, что непристойно подписывать сочинение чужим именем, скрывая собственное. Они добьются лишь того, что я напишу еще одну книгу, дабы никто не воображал, будто я дурень, готовый отвечать за чужие благоглупости. Впрочем, довольно. Заговорил я об этом не нарочно, а так, к слову пришлось.

Вернемся же к нашей повести. Я желал бы, чтобы всякий мог найти себе кушанье по вкусу на накрытом нами столе и оставить для других то, что его не прельщает или не годится для его желудка. И пусть не ждет читатель, что книга моя будет подобна пиршествам Гелиогабала[22], на которых подавалось множество разнообразных яств, но изготовленных из одного и того же припаса, будь то индейский петух, фазан, цыпленок, дикий кабан, рыба, молоко, зелень или плоды. Подавалось что-нибудь одно, но приготовлялось так, что, подобно манне небесной, имело различные вкусы и запахи; только вкус манны небесной менялся соответственно желаниям каждого, тогда как вкус Гелиогабаловых блюд рознился благодаря искусству повара, искавшего угодить чревоугодию своего повелителя.

Но природу украшает разнообразие. Земля наша тем и хороша, что там виднеются горы, здесь долины, тут ручьи и озера. Не следует человеку быть алчным и желать, чтобы все на свете служило ему одному.

В домах у моих господ я видел, как маленькому пажу давали маленькую ливрею, и он был не менее доволен, чем верзила, которому на ливрею шло вдвое больше товару.

Я исполнен решимости выбрать тот путь, который быстрее приведет меня к желанной гавани и вожделенному приюту. А ты, умный хозяин, ждущий меня к себе, ты, видящий все горести и невзгоды, что терпят странники вроде меня, не погнушайся мною, когда я окажусь на твоей земле и постучусь, бездомный, под твоей дверью; окажи мне такой прием, какой достоин тебя. Одного тебя я ищу, ради тебя странствую по свету; говорю это не затем, чтобы обременить тебя и молить о чем-либо большем, нежели свойственное тебе милосердие, которое ты изливаешь на всякого, кто идет к тебе с чистыми помыслами. И если ты одаришь им меня, я буду вполне вознагражден и обязан тебе вечной благодарностью.

Но если кто-нибудь пожелает увидеть меня воочию и послушать мои шутки, пусть поостережется, как бы его не постигла судьба всех, кто чрезмерно любопытен: их так и подмывает подслушать, что о них говорят, и они непременно слышат что-нибудь нелестное. Ведь горькую пилюлю я покрываю для читателя слоем позолоты, так что он смеется над тем, над чем следовало бы проливать слезы. Если же он захочет узнать, как я живу и где, то сам раскается и признает, что был неблагоразумным; пусть сначала поразмыслит над тем, где я очутился и куда завело меня беспутство; пусть вообразит себя на моем месте и подумает, можно ли приятно провести время с тем, кто, закованный в кандалы, сидит день-деньской под надзором вероотступника и богохульника — галерного ката. Я могу послужить разве что для потехи, вроде быка на арене, избитого палками и исколотого гаррочами и ножами; толпа радуется, на него глядя, я же считаю подобные зрелища бесчеловечными.

Возможно, ты скажешь, что это смирение паче гордости: я попросту набиваю себе цену и хочу, чтобы меня упрашивали, и все это не более чем жеманство. Мне было бы горько, если бы ты так подумал. Я и в самом деле служил у французского посла в должности фигляра, но тогда у меня было все, что нужно для этого ремесла, хоть я его толком не разумел; а теперь и разумею, да нет того, что надобно, — ведь дело это непростое, да и времена настали другие. Но ты должен знать, о чем я толкую, какие шуточки тогда отпускал и почему сейчас это невозможно. Прочитай же со вниманием следующую главу.

ГЛАВА II

Гусман де Альфараче рассказывает, какую службу он исполнял при особе посла, своего господина

Из-за большой власти и малой добродетели господа наши меньше ценят верную дружбу и усердие старого слуги, нежели сладкие речи пустозвона: они думают, что первое им положено по праву и не заслуживает благодарности, второе же заманчиво, но не дается даром, и они платят за удовольствие чистоганом. Достойно сожаления, что господа эти почитают свою знатность несовместимой с добродетелью и чуждаются последней. Путь к добру суров для их балованной плоти, а при столь великой власти невозможно, чтобы вокруг вельможи не увивались льстецы, прихвостни и подхалимы.

К этому господа приучены с пеленок, на этом вскормлены и взращены. Дурная привычка обратилась в природу, и природа их стала такова, каковы привычки; отсюда безмерные траты, мотовство, роскошества, за которыми без промедления следует расплата — запоздалые вздохи и слезы; наши вельможи скорее подарят проходимцу свое лучшее платье, чем доброму человеку поношенную шляпу. Где дарят, там, как водится, и отдаривают: господа одевают льстеца с ног до головы в бархат, а тот опутывает их с ног до головы лживой хвалой.

Щедро платят вельможи тем, кто ублажает их нежными речами, сладкозвучной лестью. За деньги покупают себе похвалу; зато и слышат ее лишь от продажных лизоблюдов, опрометчиво подвергая себя суду честных людей, сурово порицающих их излишества; что это, как не срам и бесчестие?

Не подумайте, однако, будто я хочу лишить сановников и вельмож приятных увеселений. Обычай велит им участвовать в забавах и празднествах: всему свое время и место, все имеет свою цену. Иной раз добрый враль нужней, чем добрый советчик. Далек я и от мысли умерять щедрость богатых; напротив, как уже говорилось, от денег нет пользы, пока их не потратишь, и не попусту разбрасывает деньги тот, кто расходует их с толком и умом.