Письмо Барраса, написанное от имени Директории, начиналось со сравнения силы Итальянской Армии с армией Империи под командованием эрцгерцога. Принимая во внимание значительное превосходство французских сил, поражение австрийцев Директор считал неизбежным. Когда это случится, то, если управлять ситуацией должным образом, это положит конец не только кампании в Италии, но, возможно, и самой войне. Австрия, если правильно действовать, будет готова заключить мир. В условия мира план Директоров включал то, что Австрии будут предложены обе венецианские провинции з Италии, Истрия и Далматия в качестве компенсации за потерю Ломбардии. По мнению Директоров, мало сомнений было в том, что австрийцы сочтут для себя удачей возможность заключить мир на таких условиях.

Баррас упомянул, что те же инструкции на этот раз посланы Бонапарту, а Лебелю желательно при возможности взаимодействовать с ним и разрешено принять все меры, которые он сочтет желательными для приближения конца, теперь уже недалекого. Особенно было бы желательно, чтобы он понял, что Венеция должна дать соответствующий предлог для военных действий. До сих пор Светлейшая безропотно уступала всем требованиям, даже суровым. Если она будет продолжать в том же духе, она может лишить Францию всякого повода для применения сильной руки. Лебель на месте должен разобраться, каким образом можно создать такую провокацию, которая помогла бы побудить Венецию к враждебным действиям, которые открыли бы возможность для объявления войны.

Письмо лежало перед Марком-Антуаном, сидевшим, обхватив голову руками и уперевшись локтями в письменный стол. За эти месяцы в Венеции он не раз испытывал горечь неудачи, но никогда еще не было столь полного фиаско, как теперь. Это определенно был конец. Судьба древней, великой и прославленной Республики Венеция была дописана Светлейшая должна поплатиться своей независимостью за бесхарактерность своего Дожа и убожество покорных патрициев, правящих ею. Ему казалось также, что это свидетельство о крушении его личных надежд, с которыми он приехал в Венецию и которые он сумел так долго поддерживать в себе, несмотря на ту ситуацию, с которой он здесь столкнулся.

Это чувство провала парализовало его разум, и под влиянием этого приводящего в отчаяние признания поражения он оставался весь день. Механически выполняя повседневные действия, он позволил вечером Филиберу одеть себя, когда вдруг понял, что это еще не неизбежный крах. Иногда те, кого чрезмерная осторожность погубила, оказавшись перед лицом гибели, рискуют всем, подобно игроку.

Ленивый, нерешительный Дож до сих пор больше полагался на свою веру в то, что Венеция будет спасена не своими, а чужими руками. Этот план Директории, в конце концов, должен поставить его перед фактом, что Венеция может быть спасена только ее собственными усилиями, если она вообще может быть спасена теперь. Союз с Австрией в последнюю минуту уже не оставлял уверенности в победе, которая непременно была бы до Риволи; но, как бы то ни было, недостатком такого союза была бы только неизбежность гибели. Возможно, когда это станет очевидным, запоздалые чрезвычайные меры будут приняты.

Было слишком поздно действовать этой ночью. Но завтра он пораньше доставит графу Пиццамано известие об этом дерзком французском плане закончить войну и предоставит графу призывать Светлейшую ответить на требование времени.

Немного отвлекшись от своего прежнего отчаяния, он уже в сумерках отправился к дому Гаццола, чтобы отсюда сопровождать даму, которую он мысленно в шутку всегда называл своей вдовой.

Она приняла его с упреками.

— Более двух недель прошло с тех пор, как вы последний раз навестили меня. Фи! Разве так обращаются с другом?

Он принес ей извинения, которые были отвергнуты, как слишком неопределенные, чтобы быть искренними.

Но в гондоле ее настроение смягчилось и она неожиданно проявила заботу, которая сильно удивила его.

— Я хочу, Марк, чтобы вы были настороже с Лальмантом, а особенно — с его другом по имени Виллетард, которого вы, может быть, встретите сегодня. Я даже не знаю, сколь неосторожны вы были, завязав столь близкую дружбу с послом Франции в такое время. Но, ради бога поступайте осмотрительно. Я не хочу, чтобы вас впутали в какую-нибудь махинацию.

Марк-Антуан тихо засмеялся, чем заслужил ее порицание.

— Это не повод для смеха. Я прошу вас быть осторожным, Марк, — она нежно сжимала его руку, пока говорила.

Не впервые маленькая озорница пускала в ход одно из тех маленьких приглашений к большей близости, и каждый раз он испытывал некоторое затруднение. Это вызывало в нем чувство совершаемого по отношению к ней предательства при мысли о том, что на свободе она лишь из-за его любезности и что при определенных обстоятельствах он мог оказаться перед необходимостью дать показания, которые должны были привести к ее аресту.

Он сказал беспечно:

— Вы боитесь, что он завербует меня в армию своих шпионов? Мало вещей менее вероятных.

— Надеюсь, что так. Но порой я боюсь, что он сможет обнаружить что-нибудь такое, что вы окажетесь весь в его власти. Он совершенно беспринципен в способах вербовки, Марк. Я хочу вас заранее предупредить об этом.

— Эта забота означает, что вы сомневаетесь во мне.

Она пододвинулась поближе к нему, и его обоняние было атаковано ароматом роз, доносившимся до него от ее мантильи.

— Это в самом деле искренняя забота, Марк.

Он отделался от этого полупризнания легкомысленным замечанием:

— Благодарю небеса, что Вендрамин не может подслушать это, иначе я бы ожидал к утру обнаружить свое горло перерезанным.

— Вендрамин! О, этот! — произнесла она с презрением, будто было упомянуто что-то неприятное. — Я наконец-то избавилась от него, слава богу. Этот кошмар закончился.

Для Марка-Антуана, достаточно осведомленного, это могло означать только одно: Лальмант принял Вендрамина из ее рук. Но это был вовсе не тот вопрос, который он мог бы задать ей.

Марк-Антуан вздохнул.

— Любовные мечты иногда превращаются в кошмар. Печально слышать, что такое произошло с вами.

Воцарилось молчание, прервавшееся, когда она повернулась к нему. В свете фонарей он мог смутно различить ее утонченное маленькое лицо.

— Вы полагаете, что для меня это была даже любовная мечта? — спросила она с оттенком горечи.

А затем виконтесса вдруг стала оправдываться:

— Марк! Не презирайте меня более, чем следует, дорогой мой. Если бы вы знали… Если бы вы знали все обо мне и все, что сделало меня тем, что я есть, вы бы нашли для меня оправдания.

Ваш разум великодушен, Марк. Если бы я узнала такого мужчину, как вы, раньше… — она внезапно оборвала речь, будто голос покинул ее.

Он сидел по-прежнему молча, глубоко встревоженный, желая оказаться где угодно, но не в уединенной близости, к которой вынуждала его фелца. В какой-то момент он спросил себя, не притворяется ли она, но отмел это подозрение, как неблагородное. Она заговорила вновь — более твердо, но неожиданно унылым голосом:

— Я не хочу предстать перед вами в ложном свете, Марк. Вы были так искренни и откровенны со мной. Рассказать вам о себе? Рассказать вам, как я узнала, что у Лальманта могут быть намерения относительно вас?

— Дорогая моя Анна, — в страхе, тихо сказал он. — Я не желаю быть отцом-исповедником кающейся красавицы.

— Марк, не шутите! Я очень серьезна. Очень серьезна и очень печальна. Я должна взять вас в исповедники, хотя вы можете счесть мою исповедь ужасной выдумкой. Но для меня менее ужасно то, что вы узнаете истинную правду, чем то, что вы полагаете, будто я могла быть движима любовью к такому мужчине, как Вендрамин. Выслушайте теперь, мой дорогой, и выслушайте с сочувствием. Позвольте мне начать с начала.

— Ни с начала, ни с конца, — вскричал он. — Гондола — не исповедальня, тем более — в этот час, тем более, что я не позволю вам поддаться минутным эмоциям, — он ухватился за это, как за вдохновляющую мысль, чтобы остановить признание, которое грозило последовать. — Завтра вы можете пожалеть об этом отступлении перед минутным настроением.