Карпов сжал зубы так, что заломило скулы. «Что смотрит комбат?» Потом дошло до сознания: разрывов не слышно. Карпов вгляделся в головной танк. В открытом люке стоял японец. Вот он поднял руку с пистолетом. Невысоко над землей брызнула красными искрами ракета. «Атака?»

— Раненых нет? — услышал Карпов веселый голос Зайцева и обернулся. Придерживая санитарную сумку и пригибаясь, Зайцев не спеша шел вдоль линии окопов. Он закручивал цигарку и улыбался, по своему обыкновению, широко и радостно.

Не дойдя пятидесяти метров до пропаханной полосы, танки развернулись и скрылись за сопкой. Только пыль вилась в воздухе, будто хвост чудовища. Пушки укатили. Пехотинцы перебежками добрались до сопки, построились и ушли. В советских окопах было тихо.

Заварзин уже с сожалением поглядывал на ту сторону. Ему было обидно: обманули. Испугали — и ушли. Он сердито плюнул в сторону границы. Солдаты удивленно смотрели друг на друга. Что заставило уйти японцев?

— Это провокация, товарищи, — сказал Карпов, снимая каску и вытирая лоб. — Случись конфликт — «учение!»

Солнце клонилось к западу, окрашивая верхушки сопок в нежно-оранжевые тона ранней осени.

Сидя на крылечке, Михаил ждал Федора Григорьевича. Солнце жгло непокрытую голову, обвязанную тряпкой с темно-ржавым пятном крови. Прохожие сторонились его. «Никто не поможет, — тяжело ворочались мысли. — Камни, камни вокруг, а не люди. Только Лиза... Лиза!..»

Михаил вошел в дом, чтобы не видеть прохожих.

Вскоре за дверью кто-то остановился и тяжело вздохнул. Михаил вздрогнул. В комнату вошел Ли Чан. Прислонившись к притолоке, он поздоровался и спокойно спросил про Федора Григорьевича. Михаил рассказал об аресте Лизы. Старик, присев на корточки, бесстрастно курил длинную трубку, попыхивая сизыми клубами дыма.

— ...Теперь Федор Григорьевич скорее всего у советского консула, — закончил Михаил и почувствовал облегчение, словно какую-то часть своей непосильной ноши переложил на плечи собеседника.

— Вона... — протянул Ли Чан, пряча трубку. — Эх, Федя, Федя... Большое горе!..

— А я уйти хочу... — Михаил замялся. Он хотел сказать: «в горы» — но промолчал. — Может, вы его дождетесь, а?

— Дождусь.

Михаилу показалось, будто Ли Чан посмотрел на него с осуждением.

— Я не убегаю! Нет! — заговорил он горячо, чувствуя, что краснеет. — Не могу больше сидеть сложа руки! Не могу!

Китаец согласно кивнул:

— Ходи, парень. Ходи.

Уже из сеней Михаил крикнул:

— Я приду к нему. Когда — не знаю. Но приду!

Ли Чан опустил голову, вслушиваясь в торопливо удалявшиеся шаги. Все смолкло. Только половицы, отдыхая, тихонько поскрипывали, словно жалуясь на старость. Не спеша Ли Чан выкурил еще одну трубочку и выбил пепел о порог. Ох-хо! Почти восемьдесят зим ходит по земле Ли Чан. Он много видел. Много пережил. Спина его согнулась, зубы выпали, щеки ввалились. У внуков его — в далеком Китае — растут дети. А он все живет. Ван не живет: японцы не выпустили с жертвенных работ. Молодая добрая девушка, — дочь Феди, — не живет: японцы не выпустят. А он... Дверь со стуком распахнулась. На пороге остановился русский. Розовый жирный подбородок тонул в белом крахмальном воротничке. Выпуклые серые глаза его неторопливо осматривали комнату, рот кривился в брезгливой улыбке. Не заметив Ли Чана, он направился к двери светелки.

— Кого ищешь? — спросил Ли Чан.

Человек круто обернулся и уставился на китайца. Глубокие темные морщины бороздили его лицо. Присмотревшись, Ли Чан уловил в облике русского знакомые черты, словно он где-то видел его, только молодого — не такого жирного и без морщин.

— Где Ковров?

— Ходит. Правду ищет, — Ли Чан отвернулся, напряженно вспоминая, где он видел этого русского.

— М-да, — протянул жирный, усаживаясь на лавке против окна. — Правду! Мы все правду ищем. Всю жизнь. Так-то. И богатые и бедные. А правда... нет ее.

— Нету, — согласился Ли Чан.

Неловкое молчание повисло в комнате. Незнакомец старательно тер лицо носовым платком, будто хотел разгладить морщины.

— Пыль-то — едучая, — пробормотал он, пряча платок в карман. — Жара. Лето.

Ли Чан промолчал, разглядывая забитую грязью трещину в половице.

Мерно отстукивал секунды маятник ходиков. Слабо мерцала начищенная медная гиря. На куст бузины перед окном опустилась веселая стайка воробьев. Куст зашумел, точно осыпанный дробью. Воробьи бойко щебетали, обсуждая свои, птичьи дела. Потом вдруг с шумом разлетелись в разные стороны.

— Играют птички, — заметил жирный, постукивая пальцами по подоконнику.

— Живые, — поддержал Ли Чан.

— Да... — согласился тот. — Живые.

Снова наступило молчание. Ли Чан уселся поудобнее. Он было вынул трубочку и кисет с табаком, но так и не закурил, задумался. Незнакомец тоже замолчал, рассматривая кусты за окном.

«Кто он и зачем пришел? — думал Ли Чан, глядя на толстую, с крупными складками жира, шею русского. — На полицейского не похож. На консула советского — тем более. Зачем? Опять Федору горе. Радость приносят не такие. К беднякам радость приходит не в чистом платье».

Как-то совсем незаметно вошел Ковров. Он остановился на пороге, рассматривая вставшего ему навстречу человека.

— Господин Зотов? — удивленно произнес Федор Григорьевич. — С чем пожаловали?

Зотов, с трудом отрывая ноги от пола, придвинулся к столу.

— Мы с тобой, Ковров, русские и старики оба, — голос его дрогнул. Зотов достал платок и вытер лысину.

— Ну? — насторожился Ковров.

— Где Мишка? — спросил почти шепотом Зотов, опираясь о стол. — Где он?

Ковров отшатнулся. На какое-то мгновение ему стало жалко этого старика: так много муки и боли звучало в его вопросе. Но, вспомнив Лизу и японцев в жандармерии, сурово ответил:

— Где Мишка, моего дела нет. Где Лиза? Куда вы ее дели с приятелями вашими — японцами?

— Я... — Зотов побледнел, — я не знаю. Откуда мне знать? — он улыбнулся слабой, жалкой улыбкой. — Я, ей богу, не знаю! — размашисто перекрестился купец на темневшие в углу иконы.

— Больно лукав нынче бог-то! — строго заговорил Ковров, пристукивая палкой. — Иной молит, молит, а он все на своем! Упрямый к беднякам стал бог-то! И вот что я тебе скажу, господин хороший, — ищи своего Мишку дома! Яблоко от яблони...

— Мишка домой ходить не будет, — внезапно раздался спокойный голос Ли Чана. — Он пошел правду искать.

Старики враз обернулись к китайцу:

— Куда? Какую правду?

— Каждый человек свою правду ищет. Где хочет, там ищет. Дорог много, — Ли Чан закурил и, выдохнув дым, задумчиво добавил. — Хороший человек найдет и в темноте, худой и в полдень заблудится.

Зотов нахлобучил шляпу на глаза и двинулся к двери.

— Ты вредный старик, — он остановился перед китайцем. — «Хороший, худой...» — передразнил Зотов, кривя рот. — Спрятали мальчишку? На деньги мои заритесь? Шалишь!.. Все равно, Федька, Лизаветы тебе не видать, как своих ушей! Слышишь?! Лучше отпусти Мишку. Хуже будет.

Ковров отступил, пораженный внезапной догадкой. Неужели Зотов и впрямь знает, где Лиза?

— Уйди от греха, господин хороший! — хрипло проговорил Федор Григорьевич, медленно поднимая палку. — Уйди, говорят тебе! — рявкнул он, видя, что Зотов не пошевельнулся.

— Ходи-ка, дядя, — тихо произнес Ли Чан, вставая. — Твоя други не здесь. Ты чуть-чуть заплутался. Видишь, — он указал в окно, — солнышко светит? Ходи-ка!

Когда дверь захлопнулась, Федор Григорьевич грузно опустился на лавку и застонал.

Синяя лампочка слабо освещала подъезд лаборатории. Профессор Исии, привычно ответив на приветствие часового, нащупал дверную ручку — медного дракона — и вышел в вестибюль. Дежурный, старший унтер-офицер, почтительно поздоровался с генералом. На площадке второго этажа профессора встретил научный сотрудник Иосимура. Всегда немного заспанное, одутловатое лицо его было бледно. Он торопливо подвертывал рукава измятого белого халата, вымазанные чем-то желто-коричневым. Исии брезгливо поморщился.