Они слышали, как американец назвал Кюньо крупным работником, как похвалился, что запомнил имена, записанные в «Тетради Мира». И он, он, Ксавье, дал ему тетрадь! Мальчик до крови закусил губу.
Но вот до грачей донеслись прощальные слова Вэрта. Ксавье опрометью кинулся вниз по лестнице, таща за собой Витамин.
— Скорей! Бежим, пока они не вышли!..
Грачи кубарем скатились по последнему пролету лестницы и в одно мгновение пересекли двор. Вот они миновали низенький, крытый черепицей и заросший плющом домик привратника, в котором теперь никто не жил, и бегом пустились вверх по тропинке, затейливо петлявшей между виноградниками.
А природа, как нарочно, была так хороша, такое чистое и светлое стояло утро, что немыслимо было представить себе, будто существуют на свете заговоры, враги и черные, злые дела. Сквозь голубую дымку впереди проступали вершины гор. На Волчьем Зубе таяло зацепившееся за гребень розовое облачко. Справа и слева тянулись каменные изгороди виноградников, и в трещинах между камнями сверкали, как зеленые молнии, ящерицы. Виноградные гроздья только еще наливались соком, но уже гудели над лозами пчелы, и казалось, что кто-то беспрерывно тянет на виолончели одну и ту же басовую ноту.
— Эх, нам бы сейчас нашу «Последнюю надежду», — пробормотал, отдуваясь, Ксавье. — Она бы живо нас домчала!
Внезапно там, где тропинка делала крутой поворот, из-за виноградных лоз вынырнул церковный служка в черной сутане и круглой бархатной шапочке. Из-под шапочки на грачей смотрели невиннейшие незабудковые глаза, обрамленные тонкими, точно подведенными, шнурочками бровей. Розовые губки, пухлые и скромно поджатые, были сложены, как для молитвы.
Столкнувшись так неожиданно с бегущими грачами, служка вдруг преобразился. Куда девалась застенчивая улыбка и безмятежность взора! Розовые губки вмиг сложились в насмешливую гримасу. Служка растопырил руки и встал так, что грачи поневоле должны были остановиться.
Ксавье мигом занял боевую позицию: где бы ни встречались грачи с учениками иезуитской коллегии, сейчас же начиналась драка. Как, почему, с чего началась эта «вековая» вражда, никто теперь не смог бы сказать ни в Гнезде, ни в коллегии. Известно было только, что вражда непримирима и что ученики обеих школ дали клятву вести войну до победного конца. Сейчас Херувиму, одному из лучших, примернейших учеников иезуитской коллегии, не терпелось отомстить Ксавье за недавно полученную им трепку.
— Куда вы так торопитесь, попрошайки? — начал Херувим насмешливо. — Опять, видно, ходили клянчить на своего «голубя мира»? А сами, конечно, прикарманили птичкины денежки? Так?
— Пусти! Как ты смеешь? Нам некогда слушать твои гадости! Слышишь, Ксавье, что он говорит? — пыталась спихнуть Херувима с дороги Витамин.
— Собака лает, ветер носит, — хладнокровно отозвался Ксавье, напирая на Херувима с другой стороны. — Наш красавчик Анж о себе говорит. Это он ходит во время обедни с подносом, собирает у прихожан деньги на церковь, а сам слизывает с подноса и серебро и бумажки. Лолота сама видела, как у него к языку приклеилась монета. Знал бы об этом кюре, живо прогнал бы своего любимчика!
— Врет твоя Лолота, — воскликнул Херувим, бледнея. — Все вы там, в вашем Гнезде, лгуны и сплетники!
Вихор Ксавье воинственно закачался.
— А ну, повтори, что ты сказал?
— Ксавье, не связывайся с ним, нам нужно торопиться, — с отчаянием взывала Витамин.
— И повторю! И повторю! Лгуны! Безбожники! — визжал Херувим. — Вот подождите, доберутся до вас, «бесстрашные борцы за мир»! Покажут вам, как бегать с красными знаменами.
— Сию минуту заткни свой грязный рот! — Ксавье сжал кулаки.
— А… а-а-а… Убивают! — завопил вдруг Анж и, к удивлению грачей, повалился на землю и принялся кататься в пыли, немилосердно трепля свои кудри и царапая лицо. — На помощь! Убивают!
— Эй, что тут такое делается? — раздался вдруг сердитый окрик, и из-за каменной ограды появился толстяк в широкополой шляпе, надвинутой на лоб. — Кто это тебя так? — продолжал он, тяжело переваливаясь через ограду и нагибаясь над лежащим в пыли Херувимом. — Это ты, рыжий, обижаешь маленького Анжа? — обратился он к Ксавье. — Анжа, который мухи не обидит? За что ты на него накинулся, скажи, пожалуйста?
— Он вам не скажет, господин Леклер, ни за что не скажет, — застонал Херувим, все еще лежа на земле. — Эти грачи нас, всех учеников коллегии, ненавидят, всюду подкарауливают. И все за то, что мы выводим их на чистую воду! Вот и сейчас этот парень набросился на меня потому, что я посмел ему перечить…
— А что он болтал? — нетерпеливо спросил Леклер.
Анж приподнялся, охая и делая вид, что утирает заплаканные глаза, и бросил исподтишка на Ксавье злобный взгляд.
— Болтал то, о чем все заречные болтают, — начал он. — Что пора завести справедливое правительство, что бога нет и незачем ходить в церковь, что слишком много у нас здесь развелось богатеев… Про вас тоже говорил, господин Леклер. будто вы, господин Леклер, скупаете у здешних крестьян за гроши все вино с их виноградников, а потом перепродаете его народу в десять раз дороже…
— Какой лгун! — прозвенел возмущенный голосок Витамин. — Какой бессовестный лгун!
Но Леклер ее не слушал. Как только Анж упомянул о его спекуляциях, он взбесился.
— Так, так, — сказал он, кипя злобой, — значит, и мои дела мозолят им глаза? Опять начинается эта проклятая болтовня? Я эту болтовню знаю, слышал… Значит, вам это внушают в вашей школе, парень? Надо будет поинтересоваться вашими руководителями, кто они такие! Пора прекратить эту пропаганду!.. Мы сумеем с вами справиться, не беспокойся! Передай это всем своим, маленький негодяй! — И Леклер погрозил Ксавье кулаком.
— Эй, господин Леклер, что это вы так раскипятились? — раздался вдруг откуда-то сверху насмешливый голос.
На серых камнях ограды стоял хрупкий маленький человечек, согнувшийся под тяжестью точильных камней. Шея его покраснела, лоб был покрыт крупными каплями пота: видно, нелегко далась ему горная дорожка. Человек был очень некрасив, почти уродлив. У него была непомерно большая голова, сидящая на сутулых плечах, толстые губы и маленькие глазки, глубоко запрятанные под огромным, нависающим лбом. Не сразу можно было разглядеть, что толстые губы выражают доброту, что маленькие глазки притягивают к себе выражением доброжелательства и живого сочувствия. Точильщика Жана, несмотря на его уродливость, любили, знали и уважали люди всей округи. Когда его певучий голос раздавался на улицах или у ворот ферм: «Точи-ить ножи… Пилы направля-ять…» — люди, как бы ни были они заняты, тотчас же отрывались от своих дел, чтобы перекинуться несколькими словами с Жаном Точильщиком. Говорить с ним было всегда интересно. Он был живой газетой городка: всегда знал все местные новости. Знал Жан, сын или дочь родились у аптекаря Гомье и хорошо ли прошли роды у его жены, куда едет учиться бакалавр Леду, за кого помолвлена старшая дочь Виллонов. Но, помимо всех этих мелочей, Точильщик знал многое другое, гораздо более важное.
…Едва оккупанты заняли городок, многие жители ушли в подполье и к партизанам. Тогда и начал свою работу Точильщик Жан. С раннего утра раздавался его крик: «Точи-ить но-жи, пилы прави-ить!» Его точильные камни вертелись и жужжали то у казарм, то возле фашистского штаба, то у аэродрома, который построили немцы. Долго не могли догадаться фашисты, откуда так точно знают бойцы Сопротивления, в котором часу поедет по горному шоссе штабная машина, в какой именно кабинет гестапо нужно бросить бомбу и под какой эшелон подложить взрывчатку.
«Точи-ить ножи, но-жницы!» — пел маленький человечек, пробираясь по дальним горным склонам и деревушкам. И на эту песенку выходили люди, перекидывались с Жаном несколькими словами и снова исчезали в зеленых зарослях или за каменистой грядой.
И все-таки Жана выследили. Взбешенные, что не догадались раньше, кто служит партизанам разведчиком, гестаповцы разбили на куски точильную машинку, а самого Точильщика приговорили к смерти. Его должны были повесить ночью во дворе городской тюрьмы — по преданию, бывшего замка Синей Бороды. И вдруг командование фашистов получило сведения, что именно в эту ночь будет произведено нападение на эшелон с боеприпасами, который прибывал из Германии. Главные силы фашистов были брошены на охрану железнодорожных путей.