— Ну как, найдешь ты где кустик крапивы — хоть в очках, хоть без?

— Чего нет, того нет, вот только двор у тебя какой-то голый. — Неужто Буммель не знает, что где красивые лошади, там и цветы?

На другое воскресенье Буммель демонстрирует секретарю посадки штокроз, хризантем и ноготков перед конюшней.

Что ни неделя, то перемены на дворе у Буммеля. Двор и сад обнесены забором. Ворота украшены резными конскими головами. Головы здоровенные, будто у лошадей каменного века, но это не беда.

Теперь пожелания Крюгера касаются жилья. Человек, который выхаживает таких прекрасных коней, должен жить не хуже, чем его кони. Существуют же какие-то масштабы, одно зависит от другого.

Для начала заново обита кушетка старого барона, что стоит у Буммелей в горнице. Стулья, изъеденные червем, пущены на дрова. Может Буммель позволить себе это или нет? Он как-никак еще прошлым летом продал в Данию двух арабских кобылиц — так сказать, побочный доход. А деньги, вырученные за таких красоток, грешно продуть в карты.

К празднику урожая Крюгер с Буммелем добровольно взяли на себя обязательство: доставить в Блюменау поэта Ганса Гансена со станции Обердорф. Буммель смазывает все, что можно смазать. На лошадей надевает парадную сбрую. Красные и желтые султаны покачиваются на белоснежных головах.

Буммель и Крюгер распределяют обязанности. Первый будет развлекать гостя. Ему случалось и прежде беседовать с высокими, даже высочайшими персонами. А Крюгер будет править. Если же разговор свернет на политику, он вмешается.

Поэт Ганс Гансен с виду человек как человек. Буммель разочарован: хоть бы галстук надел! Франц не слишком осведомлен о том, как надлежит одеваться поэту, едущему на село. Главное — это не галстук, а чемоданчик со стихами. Стихи не из тяжелых — Буммель двумя пальцами поднимает чемоданчик и закидывает его на багажник.

А Крюгер решил потешить свою душеньку: по старому кучерскому обычаю, он приветствует поэта, опустив кнут. Впрочем, поэта явно не занимают ни сам кучер, ни его кнут.

Лошади тронули. Буммелю хорошо знаком весь церемониал.

— Хорошо ли вы доехали, господин Гансен? Удобный ли был вагон?

Крюгер щелкает кнутом — тайный знак для Буммеля переменить тему.

— Нравятся ли вам, господин Гансен, наша повозка и наши лошади?

Тут только поэт замечает лошадей. Красавицы, ослепительной белизны. По-модному разукрашены и вообще, наверно, чистокровки, не так ли?

На этот вопрос Буммель может ответить наиподробнейшим образом:

— Арабские чистокровки, элита, от кобылы Вудье и жеребца Зарифа из Неджда.

Некоторое время все молчат. Первые желтые листья медленно падают с берез на лесную дорогу и рождают у поэта первый вопрос.

— Пожалуйста, спрашивайте!

На какое количество слушателей ему следует ориентироваться?

В зависимости от программы. Последний раз в деревенское варьете пришло много народу, потому что выступал артист, который проглотил бутылку светильного газа и потом его поджигали.

Вот чего господин Гансен не умеет, того не умеет.

Крюгер щелкает кнутом.

Они галопом подъезжают к Блюменау. Песчаные облака клубятся за повозкой. У околицы повозку встречает фрау Штамм. И астматический звон церковного колокола. Звуки эти растекаются по долине, несутся на мергельные луга Оле, и тут у поэта рождается второй вопрос:

— Сколько человек в вашей парторганизации?

Крюгер щелкает кнутом. Это и есть политика. Буммель уступает ему место.

— Это наш секретарь кнутом щелкает.

Поэт снимает шляпу и кланяется:

— Ты уж извини меня, товарищ секретарь.

На вечер поэзии в танцзал Готгельфа Мишера собирается довольно много народу. Еще бы, не каждый день увидишь живого поэта. Герман Вейхельт и несколько старушонок сидят, потупив очи долу, как на богослужении. Явился даже господин пастор с супругой. Они забиваются в самый темный уголок зала. Франц Буммель рад-радехонек: народу собралось не меньше, чем на выступление фокусника-глотальщика.

Поэта Ганса Гансена не слишком волнует усиленный наплыв публики. Разве он не заслужил этого? Его поэтическую натуру обрамляют с одной стороны фрау Штамм и Мертке, с другой — Фрида Симсон и Зигель.

Час великого торжества для фрау Штамм. Вот она стоит — волосы зачесаны, как у мадонны, закрытое платье из китайского шелка, — стоит в гордом сознании своей почетной миссии; представить поэта восхищенной деревенской публике. Великое спасибо поэту, который, вняв ее робкому зову, предпринял поездку в деревенскую глушь.

Карлу Крюгеру страсть как хочется щелкнуть кнутом, да жаль, кнута нет.

Фрау Штамм распространяется о поэзии вообще и великолепных произведениях глубокоуважаемого гостя в частности.

— Поэзия — это искусство; там, где оно всего непонятней, там оно глубже всего.

Учитель Зигель вскакивает с места:

— Невероятное заблуждение!

Фрау Штамм не теряется:

— Есть, разумеется, произведения, в которых уже с первой строки знаешь, в какие низины литературы они тебя уводят. Стихоплетство. Незачем даже читать до конца.

Выкрик Зигеля:

— Я не о схематизме говорю, если вам угодно знать!

Яростная дискуссия, прежде чем поэт успевает раскрыть рот. К ней, конечно, подключается и Фрида Симсон:

— Хватит городить вздор! К порядку дня! Слово имеет товарищ поэт для зачтения своих тезисов.

У товарища поэта дрожат губы. Он сам произносит вступительное слово. Да, он написал множество стихотворений. О проблемах широкоизвестных и о проблемах малоизвестных, о человеке отдельно взятом и о человеке общественном, о природе и ее творениях, но для сегодняшней встречи он выбрал самые сельские из своих сельских стихов и надеется на благосклонное внимание слушателей.

Люди рассаживаются по местам. Лесничий Штамм — в первом ряду. Он еще не решил, как ему быть — восхищаться женой или жалеть ее.

Поэт проверяет, сидят ли очки у него на носу. Порядок. Очки находятся там, где положено. Он достает рукопись, откашливается, читает: «Сельское одиночество». Пауза, пока это всего лишь название. Поэт следит за реакцией зала. «Сельское одиночество» принимается с весьма сдержанным ободрением.

В многострочных стихах Ганса Гансена проплывают голубые небеса и зеленые луга, порой мелькнет шелестящее дерево, порода которого в стихах не уточняется. Все птицы поют мелодичными голосами, ни одна из них не ухает, ни одна не свиристит, и черные вороны на своих крыльях уносят в дальние страны печали прошлого.

Лесничий Штамм с этим не согласен. Вороны не перелетные птицы.

Не все слушают с одинаковым вниманием. Герман Вейхельт гладит задубевшими пальцами золотой крест на своем молитвеннике. Эмма Дюрр теребит букет астр. Букет предназначен для передачи поэту в конце вечера.

Мертке не сводит глаз с поэта. Оле пытается понять, о чем думает Мертке. Пастор опустил глаза и считает планки в паркете.

В стихах Ганса Гансена не обойдена вниманием сама идея сельскохозяйственного кооператива. Вырос на меже василек. Синеет василек, улыбается. Вышли на поле члены кооператива, распахали межу. И погиб василек. Но не надо слез. Он уже отцвел, пусть теперь подчиняется человеческим планам. Вполне современный цветок. И горе тому, кто скорбит.

— В этом есть своя мудрость, — шепчет Герта Буллерт.

— Вздор, василек — это сорняк, — заявляет Карле-с-гусиным-крылом.

В следующем стихотворении Ганс Гансен говорит о духовной жизни единоличника. Каждую весну единоличник высаживает у себя в палисаднике незабудки. Вот уже весь палисадник голубеет от них. Люди останавливаются. «Что это значит? Неужто единоличник не может забыть старые времена?» — спрашивают партийцы. Пусть ответит. И единоличник отвечает: «Голубые цветы в моем палисаднике говорят — не забудьте принять меня в кооператив». Очень просто. Как прекрасна простота!

Карл Крюгер неодобрительно хлопает себя по ляжкам. Некоторые воспринимают это как сигнал к аплодисментам. Раздаются хлопки, реденькие, как затяжной дождь.