— Когда это было?

— Недели две тому назад.

— Недели две… Погоди! Так после этого ты домой ездил?

— Да.

— С Павлишкой спал?

Молчание.

— Ну?!

От окрика писарь, как испуганная лошадь, дернул головой.

— Виноват…

— Что же ты наделал?! Ты Павлишку заразил, негодяй! Кобелина паскудный!

Ременная плеть свистнула в воздухе. Щеглов с размаху вытянул Саньку по спине. Тот скорчился, но с места не сошел. Второй, третий удары заставили его попятиться, а затем пробкой вылететь из канцелярии. Вдогонку ему гремела ругань до глубины души разъяренного человека.

Вне себя Щеглов вернулся на квартиру.

— Гришин, самогонки достанешь?

— А я уже припас, товарищ командир. Новый год, как положено, встретим, — понимающе сощурился коновод.

— Сколько?

— Фляжку.

— Мало. Сообрази еще одну!

— Много будет, товарищ командир. Вам вредно.

— Поговори еще! Сказано, достань!

— Разве гости придут? Тогда я в момент, сию минуту то есть — сдался Гришин, уловив в голосе Щеглова непреклонные нотки.

— Подожди! Сначала давай сюда эту фляжку и закуски!

В ту новогоднюю ночь по улицам Уральска шутоломно носился пьяный всадник, за ним, с трудом поспевая, следовал другой. Завидев у ворот дома группу девушек, пьяный направил к ним коня.

— Милые вы мои, хорошие! — заплетающимся языком выговорил он. — Люблю я вас…

Девушки засмеялись.

— Л-люблю и… ненавижу. Шкуры вы, предательницы, обманщицы, — голос пьяного дрогнул. — Разбили мою жизнь… — Всадник упал на шею коня и зарыдал.

— Товарищ командир, не надо. Поедемте на квартиру! Товарищ командир! Боже мой! Вам же вредно, — чуть не плача, уговаривал второй.

— Отстань, Гришин! Отвяжись! Не понимаешь ты меня и никто не понимает. Эх!

Прошло немало времени, давно убежали испуганные девушки, много погасло в окнах веселых огоньков, а пьяный кавалерист, махая руками, продолжал рассуждать и жаловаться.

Шедший серединой улицы патруль, заметив конных, остановился. Один из патрульных направился к воротам.

— Что за люди? — спросил он.

— Командир эскадрона ВНУС[42], а я его коновод.

— Что это с ним?

— Жену потерял.

— А-а!

Патрульный вернулся к своим, пошептался, и все, не оглядываясь, пошли дальше. На городской каланче часы пробили полночь. Наступил Новый год.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

БУРАН

Глава первая

ЯНВАРЬ

Морем бескрайним раскинулась заволжская степь. Желто-красное, как прихваченный морозом кленовый лист, опускается к горизонту солнце. От него, переливаясь, как лунный свет на Волге, бежит по снегу светлая, искрящаяся полоса. Курится поземка. По выщербленной подковами узкой дороге идет по два в ряду кавалерия. Колышатся папахи, поблескивают стволы винтовок, скрипит снег под копытами, визжит под полозьями четырех пароконных подвод. От дыхания людей и лошадей над колонной струится пар.

— Командира второго взвода ко мне!

— Командира второго взвода к командиру эскадрона! — покатилось приказание по рядам.

— Высылай, Костя, квартирьеров, в следующей деревне будем ночевать, — распорядился Щеглов.

— Слушаюсь.

Через несколько минут голову колонны обогнали несколько кавалеристов, и не успела за ними осесть снежная пыль, как возвратившийся Кондрашев доложил:

— Ваше приказание выполнено.

— Хорошо, — кивнул головой Щеглов: — Случайно не знаешь, чем зуб лечить? Разбаливается, черт!

— Отродясь зубы не болели, товарищ комэск. Ветфельдшер, поди, знает.

— Откуда ему знать, — у лошадей зубы не болят, — скептически заметил Щеглов. — Придется до Александрова Гая терпеть.

Щеглова мутило. После вчерашней пьянки болела голова, мучил стыд.

«Напился, как самый безмозглый идиот, всю дурь свою показал!» — на разные лады корил себя Щеглов.

— Товарищ командир, товарищ командир! — несколько раз повторил Кондрашев, глядя на кривящееся от боли лицо комэска.

— Что?

— Легли бы вы в сани да тулупом укрылись.

— Один черт!

В деревню приехали с огнями. Войдя в первый попавшийся дом, Щеглов разделся и полез на печку. Зуб ныл нестерпимо. Гришин побежал за ветфельдшером. Последний принес кристаллическую карболовую кислоту. Решили едкий кристаллик положить в дупло, чтобы убить нерв. По теории как будто хорошо, на практике получилась ерунда: кристалл в дупле не держался и, вываливаясь, жег рот и язык. Таким образом, к зубной боли прибавились ожоги, болело теперь все: зубы, десны, язык, лицо и голова. Промучившись ночь, Щеглов наутро продолжал поход в санях под тулупом.

Последняя ночевка была под самым Александровым Гаем. Щеглов стонал и грел щеку о горячие кирпичи хозяйской печки.

— Товарищ командир, что я вам скажу, — таинственным шепотом сообщил Гришин. — Здесь мальчишка есть, может зубы заговаривать. Позвать?

— Отстань, Гришин!

— Да ведь полегчает. Я позову?

— Иди ты к черту! Глупости все эти наговоры.

Гришин обиделся и умолк. Вошел Тополев.

— Болит?

Иван Иванович долго сидел, сочувственно вздыхая, а потом не вытерпел:

— Чем так маяться, позвали бы мальчишку, — не съест же он вас. А вдруг польза получится.

Щеглов промолчал, а Тополев, приняв молчание за знак согласия, показал Гришину глазами на дверь. Тот моментально исчез.

Мальчишке-ворожею было лет двенадцать. У него было привлекательное ребячье лицо — круглое, курносое, с живыми карими глазами. Он важничал и держался с крестьянской степенностью.

— Можно заговорить на чай, а можно на соль, — произнес ворожей, обведя взглядом присутствовавших.

— Гришин, у тебя чай есть? — спросил Иван Иванович.

— К-ха! Весь вышел, товарищ комвзвода, только вчера кончился, — смутился коновод, давно заваривавший кипяток ржаными сухарями (для цвета).

— Возьмите у меня щепотку, — вмешалась хозяйка, молодая, миловидная женщина.

Получив требуемое, ворожей отошел в угол, где висели иконы, и начал что-то шептать. Шептал он долго, а затем подал Щеглову заговоренный чай:

— На зуб положьте!

Щеглову никогда не заговаривали зубы (по крайней мере, в прямом смысле этого слова), и любопытство на время притупило боль. Криво улыбаясь, комэск взял щепоть и сунул в рот, — не хотелось обидеть мальчугана.

— Дай ему сахара! — приказал он Гришину.

Ворожей поблагодарил и ушел. Зуб на какое-то время утих, а затем принялся сверлить пуще прежнего. В голову надоедливо лезла виденная в детстве картинка из смешной книжки, настойчиво повторялся стишок к ней:

Речь шла о неком Степане, у которого болели зубы.

«Действительно, махнешь головой в ушат», — сердясь и иронизируя, думал Щеглов.

Пытка кончилась на следующий день в Алгае, где зубной врач единым рывком удалил зуб. Пустяковый, казалось бы, эпизод сыграл в жизни Щеглова большую роль — проезжая по пути через Шильную Балку, Щеглов из-за больного зуба не побывал у родни, — а дядя Никанор мог бы кое-что рассказать об Устинье…

Хотя Иван Герасимович приводился вдове Пальговой дальним родственником, но они были близки. Еще до революции Иван Герасимович частенько наведывался в Гуменный, скупал по дешевке у хуторян мясо, масло, шерсть, кожи. Старик Пальгов, Устин отец, бывая в Уральске, останавливался у кума, посредничал между ними и станичниками. Грамотный человек был Иван Герасимович: до старости служил писарем при большом начальнике и, отслужившись, работы не чурался — строчил прошения-заявления, попутно зашибал копейку, приторговывая. Ко всему прочему не обидел бог писаря любознательностью: бывало, какую бумагу ни подошьет, обязательно допрежь того прочитает, и если понадобится позже справка, то Иван Герасимович тут как тут: вспомнит, в каком деле бумага подшита, и сразу найдет. За это самое начальство благоволило к Ивану Герасимовичу. Году в двенадцатом в Саратове готовился судебный процесс над эсерами, и следственные нити дотянулись до самого Уральска. Завязалась переписка. Иван Герасимович таковую читал и подшивал. Читал, читал и дочитался — понравилось ему кое-что у эсеров. Плохо ли, например, обзавестись усадебкой десятин на сорок и жить помещиком, припеваючи! Не думайте, что казак был недоволен царем и царскими порядками! Нет. Боже упаси! Совсем напротив. Никому Иван Герасимович об этом не сказал, ничто в нем не изменилось, осталась лишь мыслишка — не плохо бы.