Семен крутил на месте обезумевшего от крови коня. Трясущейся рукой он никак не мог попасть клинком в ножну. Наконец вложил и сорвал с плеча винтовку. Прицелился в лежащего. Треск выстрела.

— В-всё! — с трудом ворочая пересохшими губами, выдавил он.

У Усти бешено колотилось сердце. Желтая пшеница, пыльная степь, телеграфные столбы, далекая водокачка на станции казались неестественно яркими, резали глаза. Звуки почему-то стали глухими, и первые выстрелы начавшегося левее боя не произвели никакого впечатления.

Сапожковцы овладели Малым Узенем, начали наступление на станцию Малоузенск, Вначале плотные четырехугольники кавалерии двигались без помех, Но вскоре от огня красноармейских пулеметов рассыпались в цепи.

— Впере-од!

— Рысью-у!

— Галопом!

Пылит степь, в воздухе зло посвистывают пули. Бандитская лава рвется к станции.

— Ура-а-а!!!

Все яростнее захлебываются пулеметы, без умолку трещат ружейные выстрелы.

Вдруг из глубокой выемки на закруглении железнодорожного полотна осторожно, словно нехотя, выдвинулась платформа с наложенными на нее рельсами и шпалами, за этой платформой — такая же вторая, а за ней странная коробка высотой в полвагона. В коробке восемь оконцев, из которых выглядывают дульца пулеметов. Еще одна коробка и, наконец, паровоз, увешанный броневыми плитами.

Семен первым увидел блиндпоезд.

— Назад! Броневик! — изо всех сил заорал он.

Ближние услышали.

— Броневик! Назад!

В лаве короткое замешательство. Кое-кто начал поворачивать лошадей. Поздно! В оконцах коробок замелькали, высовываясь, как змеиные жала, язычки пламени.

Первым упал взводный, рубежинский казак. Падали кони, люди. Свинцовый ливень подметал степь, и вскоре брошенное орудие одно осталось маячить на бугре. От полка осталось немного: человек тридцать ушло с Серовым к Петропавловке, а десятка полтора ускакали в степь, взяв направление на Чижи. В числе этих, последних, были Семен и Устя.

С группой самого Сапожкова, наступавшего на город, было покончено еще до подхода блиндпоезда. К солнечному заходу на городских подступах валялось множество трупов людей и лошадей, стрельба продолжалась лишь на юго-восточной окраине, где сапожковская пехота — пластуны — делала последнюю отчаянную попытку овладеть городом. Сапожков с бугра наблюдал в бинокль, как двигались цепи. Пулеметов почему-то не было слышно, и пластуны под редким ружейным огнем быстро приближались к городским постройкам. Вот они уже в излучине реки, сейчас перейдут ее и броском ворвутся на окраину, вот… Неожиданно заговорили «максимы». Спрятанные до поры до времени на флангах, они сразу внесли смятение, прижали пластунов к земле, отрезали дорогу назад… Сапожков заскрежетал зубами, увидев поднятые руки своей пехоты, брошенные винтовки. Нестройной толпою сдавшиеся двинулись в город…

После боя под Новоузенском у Сапожкова осталось с полсотни конных и ни одного пулемета.

5 сентября в районе Новой Казанки банда Сапожкова была настигнута отрядом Борисоглебских кавалерийских командных курсов. Завидев курсантов, бандиты, не помышляя о сопротивлении, начали разбегаться. Сапожков, отделившись от остальных, поскакал к видневшимся на горизонте камышам. Наперерез ему бросились четыре кавалериста. Один из них, курсант Шевцов, спешился, выстрелил и убил лошадь Сапожкова. Рухнув на землю, она придавила всадника.

— Землянский, Будыкин, ко мне! Помогите! — кричал Сапожков, тщетно пытаясь освободить ногу.

Видя, что к Сапожкову спешат другие бандиты, Шевцов выстрелил еще раз и попал главарю в голову.

Глава тринадцатая

ВОЕННО-КОНСКИЙ ЗАПАС

Из Отделения за новым начальником прислали фурманку.

— Молодец, что много сена положил! — похвалил Щеглов ездового.

— Командир взвода так приказал, — скромно ответил тот.

На выезде из города остановила застава.

— Ваши документы!

Щеглов подал.

— Пр-пред-пред-яви… — начал разбирать-часовой по слогам и, дойдя до слов «командир Второго отделения Щеглов», поднял голову и подозрительно оглядел «предъявителя», затем, покосившись на наган, строго заметил: — Отделенным командирам наганы носить не положено. Разрешение есть?

— Есть, — улыбнулся Щеглов и достал вторую бумажку.

Опять начался разбор по слогам. Ездовой с трудом сдерживал пару сытых маштаков.

— У вас все такие? спросил Щеглов о лошадях.

— Это еще что — смиренные. Вот в косяках — настоящие звери, — с гордостью ответил ездовой.

— …при-при-ло-прило-приложением пе-пе-чати, печати… — продолжал меж тем часовой.

— Да кончай ты эту волынку. Видишь, лошади не стоят, — рассердился ездовой.

— Без проверки нельзя: черт знает, кто вы такие, а документ в точности скажет.

— Тебе чего ни дай, — всё равно, мымыкать будешь. Грамотей тоже!

Часовой обиделся:

— Не скажи! Вчера задержал одного с «липой».

— Почерк, что ли, тебе не показался? — не поверил ездовой.

— Нет. Написано было все, как полагается, только вместо печати приложен пятак.

— Ишь ты какой, — усмотрел! — похвалил Щеглов.

— Наше дело такое, — с достоинством принял тот похвалу. — Можете следовать, — все правильно. — Часовой отдал документы и сошел с дороги.

Дружно рванулись лошади, и пыльная дорога понеслась под колеса.

В грудь льется вольный степной воздух, так непохожий на одуряющие госпитальные запахи. Он до боли распирает правое, отбитое бандитскими прикладами легкое, но все равно хорошо. Дышишь и не надышишься, смотришь и не налюбуешься. Чудесно ехать на пахучем, пружинящем сене, скользить счастливым взглядом по степным просторам, уносясь в мыслях туда, к горизонту, где чуть приметными бугорками кудрявятся сады Синявского, а за ними левее прячется Гуменный.

— А ну-ка, прокати с ветерком! — сказал Щеглов.

Ездовой обернулся и удивленно посмотрел:

— А вам ничего? Не растрясет? Комвзвода наказывал везти аккуратней.

— Не растрясет, — улыбнулся Щеглов и озорно ткнул в бок возницу. Довольно ухмыльнувшись, тот достал из-под сена кнут, свистнул, ударил вожжами и взмахнул кнутом. Степь рванулась навстречу. Дробным перебором заговорили ошинованные колеса, над землею распластались кони, ветер режет глаза. Зазевавшийся слепень больно стукнул Щеглова в лоб.

— Эй, вы, залетные!

Первое, что бросилось в глаза в Синявском, были огромные, обнесенные саженными плетнями базы.

— Сюда пригоняют лошадей, когда идет выдача или осмотр, — пояснил ездовой.

В канцелярии Щеглова ждали командиры взводов, старшина, писарь, кладовщики, одним словом, все должностные лица.

— Приемку сегодня начнете или будете отдыхать с дороги? — спросил командир первого взвода, временно исполнявший обязанности начальника Отделения.

— Зачем же откладывать? Сейчас начнем, — ответил Щеглов.

— Тогда пошлю за табуном. Панченко! — крикнул комвзвода в соседнюю комнату. — Пусть табун номер первый гонят на хутор! Да еще скажите Гришину, что начальник приехал!

— Слушаю, — торопливо ответил дежурный и опрометью бросился к выходу.

— Буданцев, узнайте, готов ли обед! — еще раз крикнул командир, и тотчас же дробно затопали ноги по половицам сеней.

«Дисциплинка у них на высоте, — ничего не скажешь. Непохоже на нестроевую команду», — с удовлетворением отметил Щеглов.

Через несколько минут явился Гришин, старый коновод Щеглова, не захотевший расставаться с командиром и по просьбе Щеглова переведенный сюда из Соболева. Гришин доложил, что квартиру нашел хорошую, что обед готов.

— Табун пригонят не раньше, чем через час, — успеете покушать, — предупредительно посоветовал командир взвода.

— Ну, как тебе нравится здесь? — спросил Щеглов, когда они вдвоем с Гришиным шли на квартиру.