Непослушными руками, торопясь, не находя пуговиц, пленные начали рвать ворота гимнастерок, снимать шаровары. Щеглов разделся первым, — сапог на нем уже не было, — и первым вошел в сарай. Сзади свистели нагайки, глухо шлепались о спины приклады. Пленные ввалились внутрь, кинулись к дальней стене и там замерли. Щеглова притиснули в самый угол.

— Батька велел всю эту шатию порубать на капусту, — донесся снаружи громкий голос Чернова. — Охотники есть?

— Я желаю. Поскольку они моего папашку в могилу свели, так я не прочь рассчитаться с комиссариками.

Голос показался Щеглову знакомым, но вспоминать что-либо он был не в состоянии.

В сарай вошли человек пятнадцать. Шедший передним оглянулся, обнажил шашку и, словно пробуя, махнул ею. Пленные шарахнулись и еще плотнее прижались в углу. Не тронулся с места лишь военком батареи Игнатьев. В упор, не отводя глаз, он смотрел на палача, и столько в этом взгляде было презрения, что человек с обнаженной шашкой не выдержал, отвернулся и вдруг, дико взвизгнув — И-э-эх! — зажмурился и ударил.

Игнатьев качнулся и начал мягко опускаться. Второй удар, третий. Подпрыгивая, приплясывая, палач крестил вдоль и поперек, нанося шальные удары.

— Брось, Грызлов, хватит! — подойдя сзади, Чернов властно взял бесновавшегося за плечи. — Давайте следующего! — крикнул он стоявшим охранникам.

Оторвать очередного оказалось нелегким делом. В конце концов прикладами отбили от кучи молоденького командира. Когда волокли, он по-мальчишечьи тоненько плакал:

— Я не хочу-у, не хочу-у!

Третьим был высокий артиллерийский инструктор. Малорослому Грызлову рубить его было неудобно. Шашка, не пробив черепа, спустила кожу вместе с ухом на шею. Раздался дикий вопль. Снаружи испуганно заревел привязанный у сарая верблюд.

— А-а-а!! — подхватили крик обреченные.

— А-а-а!! — уже не смолкая, неслось в сарае.

— А-а-а!! — вопил, казалось, самый воздух.

Запах только что пролитой крови вызывал тошноту. Несколько человек из охраны выскочили наружу. А Егор Грызлов, почерневший, облитый потом, с безумным взглядом рубил и рубил…

Щеглов лежал, придавленный другими к доскам сарая. Через щель проходил свежий воздух, а через выпавший из доски сучок был виден сияющий, залитый солнечными лучами, прекрасный мир — деревенская улица, пыльная дорога и копошащиеся в пыли куры — самые обыкновенные, безобидные куры. Говорят, что в предсмертную минуту в сознании человека проносится вся жизнь. Ни одно воспоминание не потревожило Щеглова. Эти страшные мгновения он жил лишь открывавшимся через сучок видением, страстно хотел оказаться по ту сторону доски, там, где наслаждались в пыли куры.

Вдруг он почувствовал, что его никто не давит, никто на нем не лежит. «Значит, сейчас меня…»

Дюжие руки подняли Щеглова и толкнули вперед. По инерции он сделал шаг, второй и, неожиданно узнав Грызлова, разъяренной дикой кошкой прыгнул на него. Не ожидавший подобной встречи Егор замешкался, от удара упал и тут же почувствовал, как щеки коснулись оскаленные мокрые зубы. От ужаса палач заорал. Но… страшный удар по затылку ошеломил Щеглова, мышцы его обмякли, и без сознания он вытянулся на глинобитном полу.

Грызлов же вскочил, зачем-то метнулся в опустевший угол, отпрыгнул, скривился, страшно заскрежетал зубами и, упав на трупы казненных, забился в жесточайшем припадке. Корчи ломали его, на губах пузырилась кровавая пена, в горле хрипело, клокотало…

Тем временем по распоряжению Чернова из трупов погибших связали жуткую гирлянду — голова одного к ногам другого. Затем крайнего привязали к постромкам запряженного верблюда и по пыли, по навозу поволокли на выезд. Последним, тринадцатым тащилось тело Щеглова. В колодец, стоявший на краю хутора, бандиты побросали трупы.

— По коням! Сади-ись! Запевай!

С присвистом, с гиком покидали сапожковцы место казни.

А когда скрылись за горизонтом последние всадники, рассеялась за ними пыль, из крайних домов вышли два старика и с ними мальчишка-подросток. Втроем они неторопливо подошли к колодцу, достали из мешка веревку, обвязали мальчишку и стали спускать его в колодец, — вода в степи дороже золота.

— Стоп! — донеслось из колодца и тотчас же: — Ай!

— Что там? — забеспокоились деды.

— Живые есть. Верхний стонет.

— Привязывай его скорее! Да посмотри, может быть еще есть!

Нет, из тринадцати жизнь еле теплилась только в одном. Его бережно перенесли в избу, а когда в хутор пришли красные, то сдали им. Двенадцать же замученных похоронили на выгоне в братской могиле.

Скрылся из вида Лысый Мар, остался лежать под тонким слоем дерна не доживший своего века Андрей Пальгов, стала подводчицей в сапожковской банде Устинья Пальгова. Прошел день, за ним ночь, еще день и еще ночь, а горе давило по-прежнему, и затуманенный им рассудок не прояснялся.

— Малоумная, дурочка, — говорили обозники про Устю и, жалеючи, кормили, присматривали, чтобы тронутую умом кто не обидел. Не забывали дочку вдовы Пальговой и земляки-хуторяне — старый Максимыч, командовавший взводом, и молодой казак Семен. На ночлег становились вместе, харчами делились. А смотреть было за чем: как телега под крутую гору катились бандитские дни, и час от часу пьянела потерявшая узду ватага. Живи, пока живется, пей, пока пьется, нашему ндраву не пряпятствуй: мы — армия правды!

Однажды под скрип немазаных колес, под топот копыт Устя неожиданно запела:

И настолько странен был ее голос, так тягуч был тоскливый напев, так зловеще звучали слова старинной служивской песни, что лежавшие в Устиновой повозке раненые не «выдержали:

— Брось!

— Перестань!

— Слышишь? Без тебя тяжко!

Но самоё Устю эта песня будила от владевшего ею оцепенения. Прошлой ночью ей приснился забытый эпизод из далекого детства: В престольный праздник приехали родичи — казаки из Уральска. Нагулявшись нагостившись, собрались уезжать. Пара сытых маштаков (не лошади, а звери!) стояла запряженная у крыльца. Андрейка и Устя играли во дворе. Оседлав хворостину, Андрюша гарцевал по двору, а потом, разыгравшись, прыгнул в тележку и изо всех сил хлестнул коней хворостиной. Испуганные лошади рванули с места, — как прутик, сломался точеный столб крыльца, за который были привязаны вожжи. Тележка помчалась к открытым воротам. Еще мгновение — и кони вырвутся на улицу… Моментально сообразив, что делать, Устя закрыла ворота перед самым носом скачущих лошадей и под треск досок (кованое дышло протаранило обшивку), как ящерка, выскользнула из-под конских ног. Так было в действительности, а приснилось, что к воротам неслась пара лошадей, которыми правил Щеглов, а Устя подставляла удару дышла свою грудь. Кони мчались, вот-вот… На этом месте сон оборвался.

На одной из стоянок во двор зашел Егор Грызлов. Он кого-то искал и очень удивился, завидев Устю.

— Устюшенька, здорово! Какими судьбами?

— С нами она, в обозе, — ответила за Устю пожилая обозница из Питерки.

— Что же не отвечаешь? Или загордилась?

Устя продолжала молча смотреть на Грызлова.

— По Ваське не скучаешь? Нету теперь твоего Васьки, надысь в Уральске шлепнули его по приговору трибунала. — Хитер был Егор Грызлов, и тонкий умысел вложил он в эту брехню. Сказал и спокойненько пошел со двора.