— Поразительное самодвижение медицины, — на весь зал произнес он, подняв бокал. — Я провозглашаю тост за самодвижение медицины.

В большом кругу профессор любил говорить высокопарно, философически. Не обошелся он без этого и сейчас, ввернув словечко «самодвижение». Торрен не восторгался советской системой, он лишь отдал дань советской медицине. Он преклонялся перед наукой, приветствовал, как он выражался, саморазвитие. Он был противником скачков в истории и крутых поворотов в политике, лелеял мечту о том, что со временем люди самоусовершенствуются, поймут зло общественного эгоизма, и наступит примирение всех жителей земли, и без насилия и крови восторжествует разум. Это субъективное мнение мешало ему стать выразителем воли своего народа, сомкнуться с ним и шагать в его передовых рядах. Он по-своему старался искоренить общественное зло, помочь своему народу, но не с той стороны подходил к нему, не угадывал его стремлений и плелся в хвосте общественной борьбы.

Поднял бокал с вином и Больце. Он также приветствовал советских хирургов, назвал имена профессора Благоразова и ординатора Галины Марковой, о заслугах которых только что рассказал ему капитан. Больце отличался не красноречием и начитанностью, а мудростью. В университете он не учился, а черпал знания из жизни народа, впитывал в себя его думы и надежды, как дерево соки земли. Желания, мысли народа становились его силой и волей.

— Два слова о дружбе наших народов. Есть друзья труда, которые помогают народу выпрямить спину и разделить с ним тяжесть, не требуя за это ни пфеннига. Таковы советские друзья. Есть друзья, которые говорят: «Подружимся, сперва я на тебе поеду, а потом ты меня повезешь». Таковы заокеанские друзья по ту сторону Эльбы. Настоящие друзья помогают друг другу строить дом, и советские друзья помогают немецкому народу строить новый дом. Фальшивые друзья выгоняют народ из его дома и вселяют в него своих людей со штыками.

Михаил и не думал о выступлении на этой встрече дружбы. Но так повернулось после затейливой церемонии с клинком, что надо было ответить на теплые слова друзей-немцев.

— Мне очень приятно слышать хорошие слова о советских хирургах, которые сделали невозможное возможным, вернули мне руку. Радостно сознавать, что война окончилась справедливой победой. Но вообще я проклинаю войну. Могло бы случиться со мной и так, что мне оторвало бы не пальцы, а голову, а пуля пробила бы не ногу, а сердце. Я за то, чтоб дети не умирали раньше родителей, за то, чтоб вместо танков делались тракторы, вместо пуль — гвозди.

Михаил говорил по-немецки. Кондрат Карпович хотя и хвалился, что он тоже «шпрехает», но не понимал. Ему дословно перевел выступление сына Пермяков. «Вот чертяка, — крутил старый казак усы, — как научился по-немецки гутарить! А давно ли спрашивал: «Папаня, кто быстрее бегает — полкан или чушка?» Добре, сыну, добре. Рубай правду-матку».

Выступающих было много. Приглашенные немцы говорили о пользе дружбы. Речь повела Гертруда Гельмер:

— Мы теперь находимся в дружбе с сильным и надежным русским народом. Я, как активистка, познавшая фашистские застенки, готова жизнь отдать во имя дружбы народов Германии и России. Вот на этих московских конфетах, — взяла она из вазы конфету, — написано «Весна». Пусть это слово будет предзнаменованием великой дружбы.

— Коротко, сильно, красиво сказала, — шепнул Михаил Пермякову. — Кто она такая?

— Заместитель бургомистра. Незаурядный организатор.

Выступил профессор Торрен. Вид у него был изможденный. Под глазами — темные круги. Под подбородком, словно пустой кисет, болталась кожа. Лицо одутловатое, отекшее. Торрену не давали покоя мысли о крутом повороте истории. Все перевернулось в Восточной Германии. Появились новые хозяева города — рабочие. Они взяли в свои руки все: магистрат, заводы, магазины, определяют политику, беспощадно критикуют друг друга на собраниях. Вчерашние враги — немцы и русские — называют друг друга товарищами, друзьями… И он решил сказать все, что таилось в его голове.

— Я в молодости увлекался правоведением, — угрюмо заговорил он. — В соответствии с правовыми нормами эту кампанию я назвал бы не месячником дружбы, а месячником победителей и побежденных. За эти три декады победители должны разъяснить свою политику. Я приветствую победу над фашизмом, но не понимаю новую демократию в сочетании с тюрьмами и вооруженными охранниками, товарищество и дружбу — с жестоким критическим самобичеванием. Не понимаю и политику отторжения земель Германии за Одером, — глухо простонал он и опустился на стул.

Комендант не собирался держать речь. Разъяснять политику советских властей не было нужды. Она хорошо известна народу, о ней говорилось и в печати и по радио. Ничего от немецких людей не скрывалось. Пермяков в заключение только хотел произнести еще одну здравицу за великую дружбу двух народов, но вызов профессора он не мог не принять. Хотя бы надо напомнить, что солнце яснее луны, добро лучше зла.

— Вы говорите, — посмотрел Пермяков в упор на профессора Торрена, — наличие тюрем и охраны при народной демократии не соответствуют правовым нормам. Честному человеку нечего бояться ни тюрьмы, ни вооруженной охраны: они ведь предназначены против преступников и врагов народа. А это вполне соответствует и правовым нормам.

Торрен не думал, что так просто обернется ответ. Он уже каялся, что дал пищу для полемики. «Молчать бы лучше, как рыбе, на этой встрече вежливости», — незлобно размышлял он. Пермякову тоже не хотелось отклоняться от плана встречи, на которой гости говорили бы запросто, непринужденно, без пышных слов. Но нужно ответить на вопросы профессора.

— К мирному жителю забрался вор, увел корову. Через какое-то время хозяин находит свою корову и с помощью добрых людей возвращает ее себе. Скажите, профессор, прав хозяин?

Абсолютно прав, — ответил Торрен. — Но я не разумею, к чему относится эта субстанция?

— А вот к чему. В прошлом веке на землю мирной Польши с огнем и мечом забрались пруссаки. Они отняли у поляков города и села, пашни и заводы. Теперь хозяева с помощью добрых людей вернули себе свою землю. Правы хозяева?

— Немецкие гренадеры кровью заплатили за нее, — почти шепотом сказал профессор Торрен.

— Правда старше гренадеров. Что отнято грабежом, то возвращается судом. Вот история и вынесла свой приговор в пользу польского народа. Вы хотите, чтобы мы разъяснили нашу политику в течение этого месяца? Она известна из газет. Сегодня я получил письмо от пионеров. Вот что они пишут: «Мы на своем сборе читали статью «Пожелания комендатуры». Вы предлагаете в память месячника дружбы открыть городскую библиотеку, новую поликлинику, Дворец культуры при радиозаводе, кинотеатр, заложить фундамент драматического театра, радиотехникума. За все это спасибо говорят наши папы и мамы, старшие братья и сестры. А вот о нас вы, товарищ комендант, и забыли. Мы хотим — это нам нужно, — чтобы были в городе детская библиотека, детский театр, Дом пионеров. Ведь у вас, в Советском Союзе, в каждом городе такие есть». Вот где наша политика, — указал Пермяков на письмо, — дети пишут о ней и дополняют ее, обижаются, что забыли их интересы.

— Это священное послание. В Дрожащими руками потянулся профессор к письму. — Вы, господин комендант, немедленно, сегодня же ответьте детям, что все это будет построено для них.

Письмо растрогало старого немца, оно соответствовало его идеалу — самоусовершенствованию людей, которое должно начаться с малых лет.

— Зачем же отвечать именно мне, коменданту? — заметил Пермяков. — Это письмо я направлю к вам в магистрат и попрошу удовлетворить желание ваших детей…

«А он и дипломат», — подумал профессор Торрен.

На встрече был и Вальтер. После того как он создал Союз рабочей молодежи, ему пришлось проглотить много горьких пилюль. Городской партийный комитет распустил союз, а его манифест отменил. Утвердили новый организационный комитет Союза молодежи свободной. Германии. Председателем все-таки был выдвинут Вальтер. И вот его избрали руководителем этой организации молодежи. Говорил Вальтер всегда задорно и никогда не держал перед собой блокнота и записей. Но перед таким избранным обществом ему не приходилось выступать. Лицо его то краснело, то бледнело, когда он заговорил.