— Глупый, я же тебе говорила, не оставайся у немцев.

— Не успел бежать.

— Теперь конец думам, — решительно сказал Элвадзе. — Поднимайтесь.

— Да, другой теперь разговор! — встал Тахав. — За товарища в огонь бросайся.

— А как нам лучше пробраться к больнице? — спросил Элвадзе.

— Я провожу, — назвалась Вера.

— Отставить! Сейчас вернетесь в часть с товарищами, которые поведут немцев.

— Я покажу, — вызвался Костюшка.

— Ты, браток, иди спать! Ложку с собой положи, может, кисель приснится.

— Не думай, что я маленький, — обиделся Костюшка, — это что? — Он показал гранату.

— Погоди, где ты взял?

— Нашел на том месте, где лежал Михаил. Он не успел бросить ее…

— Дай сюда, — сказала Вера, — взорвешь еще себя.

— Куда там! Будто я не знаю, как их бросать. У нас еще есть.

Элвадзе разрешил мальчику оставить гранату. Костюшка обещал отнести ее к партизанам.

Пошли разведчики выручать товарища.

12

Елизаров лежал в темном холодном сарае. Возле него стонал сын уральского лесника Ломакин с перебитой ногой. Стоны его раздирали сердце Михаила. Ему жалко было раненого, но помочь он ничем не мог. Доля их одинакова: оба невольники… Что их ждет? Будут ли они живы через день, через час, через минуту?

— Крепись, Ломакин, — говорил Елизаров товарищу. — Рана твоя не опасна. Нагрянут наши на зорьке, и будем сто лет жить!

— Ох, если бы так!

В сарае тихо и холодно, словно в могиле. Ничего теперь Михаил не желал бы, как только получить шинель, которую немцы отобрали у него. «Хоть бы соломы дали, проклятые», — думал он, стуча зубами.

Лязгнул замок. Скрипнула дверь. В сарай вошел немец с санитарной сумкой. Вспыхнул электрический фонарик.

— Больно? — немец достал бинт, суетливо оглядываясь и прислушиваясь. — Я, фельдшер, помогаю немножко, — сказал он на ломаном русском языке и стал накладывать на раненый подбородок казака повязку. — Русишь зольдат стреляй, германский зольдат стреляй — польза нет, — сожалеючи, качал он головой.

«Видно, война не по душе пришлась», — подумал Михаил, кривя от боли лицо.

— Сколько годов?

— Двадцать два, — глухо ответил Михаил.

— Ребенки есть ваши?

Казак отрицательно покачал головой: ему больно было говорить.

— Я ребенки имею, хочу домой. Офицеры не разрешала приказаль стрелять — польза кому? Давай нога перевязать буду, — сказал фельдшер, достал ножницы и стал резать штанину.

Елизаров испуганно ухватился за брючный карман. Немец нащупал под темно-синим сукном бумажки, достал их, осторожно оглядываясь, стал читать: «Заявление. Прошу принять меня в мужественные ряды славной армии ленинского комсомола»…

— Комсомоль? Гут. Хорош. — Фельдшер кивал головой. — Наш офицер видаль — плёхо будет. Я спрятал, — сунул он в свой карман документы, завернутые в пергаментную бумагу.

— Я тоже комсомоль бил… Где ваш часть? Я пойдет в плен. — Он достал советскую листовку и показал пропуск, набранный жирным шрифтом и обведенный рамкой.

Михаил обрадовался, ожил, увидал в руках немца знакомую бумажку.

— Не знаю, отстал я, — поморщился раненый от боли.

— Правда, правда, ваш часть отступиль. Как фамилия командир полка? — фельдшер подал пленному папиросу.

Михаил молчал. Зажмурив глаза, он дотронулся рукой до раненого подбородка.

— Трудно говорить? — немец сочувственно посмотрел на казака, положил перед ним записную книжку и карандаш, панибратски похлопал Елизарова по плечу и вышел.

«Зачем ему фамилия майора?» — размышлял казак.

Фельдшер скоро вернулся. Он принес котелок горячего молока.

— Ессен зи. Кушай, я говориль, — сказал он, приветливо улыбаясь.

«Не понимаю, чего он хочет», — подумал Михаил, глядя немцу в глаза.

Он отстранил рукой котелок и отрицательно покачал головой.

— Плёхо, почему не кушаль? Я любит русски зольдат. Вы какой полк служиль?..

Михаил отвернулся, проклиная ту минуту, когда схватили его в плен. «Голову сложу, но тайну не скажу», — вспомнил он солдатскую клятву.

Плёхо ваш характер… Я — коммунисти, — тихо сказал немец. — Зналь Тельман, читал вашу «Правду», — показал газету фельдшер.

Михаил вздрогнул. Радостно было видеть родную газету, радостно, что ясная правда проникла и на другую сторону рубежа.

— Я давно плен хотель — фашист следиль меня, — шептал фельдшер.

Раздался выстрел, другой, третий, взорвалась граната. Словно кипятком ошпарило фельдшера. Он выскочил из сарая, забыв свой фонарик. Немцы открыли беспорядочный огонь. С грузовика заговорил пулемет. Пули свистели над Михаилом, впивались в толстые бревна. Звякнул фонарик — свет погас. Темно стало как в погребе…

Русские разведчики пробрались было к сараю, но немцы заметили их. Началась стрельба. Элвадзе и его товарищи, отстреливаясь, отползли к реке. С ними был и Костюшка.

Прячась меж кустов, разведчики затаив дыхание уходили все дальше и дальше. На южной окраине села река Шатринка изгибалась, теряясь в зеленых ивах, в непролазных колючих кустарниках, окутанных диким хмелем. Идти стало трудно. Колючие кусты и шипы боярышника кололи руки и лица. В небо то и дело взлетали яркие ракеты. Несмолкаемо трещали пулеметы. Элвадзе решил переждать опасность. Он опустился на сырую землю и горько задумался. Сгоряча он поторопился с нападением на сарай. Немцы оказались бдительными. Они бодрствовали, и вот… убили трех разведчиков.

— Нарвались… — протянул Тахав. — Трех товарищей как шайтан сожрал. Нам тоже каюк будет. — Он безнадежно махнул рукой и лег рядом с грузином.

Элвадзе хотя и был потрясен неудачей, но уныние товарища ему не понравилось, и он резко возразил Тахаву.

— Сам погибай, а товарища выручай! — так говорил русский полководец Суворов.

Тахав не унимался:

— Смотри, как бьет шайтан.

Совсем недалеко раздался лай.

— Немецкие овчарки, — прошептал Костюшка.

Тахав вспомнил своего волкодава, с которым затравливал волков в башкирских степях и лесах. «Вот бы сюда его, — подумал он. — Разорвал бы в клочья немецких овчарок».

— Быть начеку, — глухо произнес Элвадзе.

…Вера отправилась было с разведчиками, которые повели захваченных немцев. Но когда услышала стрельбу, она вернулась, пришла на то место, где еще недавно все были вместе, и стала ждать. В голове возникла ужасные мысли. Ей казалось: Михаила уже убили, Костюшка попал под пули, разведчиков уничтожили. А может, вернутся товарищи ранеными? Она укрылась в гуще кустарника и, дрожа от страха и холода, ждала.

В селе не прекращалась пальба. Немцы прочесывали окрестности селения. В небе то и дело вспыхивали белые пучки ракет. Вера сидела в роще в трехстах метрах от крайней хаты.

Воздух после полуночи становился холоднее. На землю ложился густой туман. Вера скорчилась под колючим кустом. Вдруг послышался шорох. Девушка встрепенулась. Кто? Свои или чужие? Вера крепко сжала пистолет. Но выстрелить не успела. На нее с диким лаем бросилась большая, как волк, немецкая овчарка. С гиком подскочили гитлеровцы и схватили девушку в полувоенной форме.

— Партизан! — прошипел гитлеровский офицер.

13

Дверь сарая отворилась. Луч света прорезал сырую тьму и упал на лицо Михаила.

— Товарищ Елизаров, — произнес фельдшер, — партизан помешаль нам, стреляль. Вы писали на мой бумага?

— Убирайтесь! — зло сказал казак и уткнулся головой в землю.

— Жаль, не вериль мне… А какой твой польк? — дергал фельдшер Ломакина за плечо. Уралец от потери крови начал коченеть.

— Елизаров, ты думай хорошо, повериль мне. Я тебе добро желаль. Ты замерзаль, — фельдшер проворно вышел и принес шинель.

Весело ухмыляясь, он накинул ее на Михаила.

— Не скажи офицер… За помощь и шинель меня хы-ык, — фельдшер провел пальцами по своей шее. — Будешь жив. Утром отправиль вас в тыл, лагерь военнопленных… Ты артиллерия?