— Это черт, а не немец…

— Не надо и черта, если есть фашист! — Михаил вытащил из кармана пистолет и засунул его за ремень.

— Господин офицер! — Заундерн вдруг заговорил по-русски. — Я требую усилить конвой.

— Требуете? — иронически протянул Пермяков. — Зачем?

— Я боюсь самосуда толпы…

— Не бойтесь смерти, вы заслужили ее. Ведите, Елизаров, — поторопил Пермяков.

— Дрожишь, как волк в капкане? Ничего! Бывает, и волка берут за холку, — подтолкнул Михаил Заундерна и повел его в штаб корпуса.

9

Вера убирала со стола пустые котелки. Она то и дело выглядывала в разбитое окно. На улице стало туманно. Девушка забеспокоилась о друге. Не ровен час, в такой туман опытный немец может его обмануть…

Хлопнула дверь. В комнату вошел Михаил. Вера не удержалась, бросилась к нему. Казак ласково усмехнулся, несмело обнял ее за плечи, достал из каски завернутое в зеленую бумагу печенье, спрятанное еще в засаде. Девушку тронуло внимание Михаила. Она молча перевязала ему палец, тревожно взглянула в черные глаза и шепнула:

— У вас температура…

Вернулся из штаба полка Пермяков. Он удивленно посмотрел на казака.

— Товарищ командир эскадрона, разрешите доложить: фашисту… капут!

— Как?! — воскликнул Пермяков.

— Не мог я иначе, — пробормотал Михаил и стал рассказывать. — Ночь темная. Фашист все время останавливался, просил курить, облегчался. Чувствую: хочет броситься на меня. Но не вышло, не подпускал я его близко. Потом стал баламутить мне мозги. «Листовки немецкие читал?» — спрашивает.

«Читал», — говорю. «Нравятся?» — опять задает вопрос. «Очень, — отвечаю, — сразу видно…»— «Что видно?» — перебил он меня. «Что писал их подлец». Он удивился: «Почему?» Я пояснил, что листовки ихние — брехня. Он мне свое доказывать. «Молчать! — говорю. — Не агитировать меня». Он тогда с другой стороны стал подъезжать. «Не собираетесь ли в плен? Все равно, — говорит, — капут русской армии. Бежим со мной, награду получите». Я опять приказал ему замолчать. Вдруг он на меня бросился, как сорвавшаяся с цепи собака. Думать некогда: кто кого. Я хлопнул его из трофейного, — Михаил показал парабеллум.

— Молодец! — шепнула Вера.

Пермяков подосадовал:

— Эх, товарищ Елизаров, неплохим бойцом вы стали, но в данном случае или напугались немца, или со злости…

— Ваша воля, товарищ командир эскадрона, но я объяснил все честно.

Убедившись, что молодой казак сказал правду, Пермяков махнул рукой, сел за стол и задумался.

— Пойду доложу командиру дивизии, — решил он и заметил: — А вы поешьте, товарищ Елизаров.

— Не хочется.

— Он горит весь. У него температура высокая, — сказала Вера.

— Долго, видно, в болоте я сидел, а вода холодная, — признался Михаил.

— Отправляйтесь в санчасть.

— Да, надо ему втирание сделать, — предложила Вера. — Банки поставить.

— В общем делайте что хотите, а до утра казака вылечите.

— Есть до утра вылечить, — фельдшерица приложила руку к пилотке. — Приходите скорее в санчасть. — Она улыбнулась Михаилу и вышла.

Пермяков подошел к Елизарову, сам пощупал пульс и долго смотрел на казака, припоминая его фронтовые дела. После первого боя не прошло и двух месяцев, а боец закалился, стал смелым, самостоятельным, вырабатывался характер, усиливалось чувство ненависти к врагу. Ненависть вспыхнула у него в тот день, когда он узнал о большом горе Веры, о смерти ее матери. «Обвинять ли казака в этом? — рассуждал Пермяков. — Нет, пусть у него через край льется ненависть к врагу. И действует он правильно, но кое в чем его надо будет обуздывать». Пермяков пожелал ему здоровья и проводил до ворот.

В колхозной амбулатории, где находилась теперь полковая санчасть, на голом топчане сидел Тахав. Перед ним стояла Вера — перевязывала его руку. Они спорили. Тахав доказывал, что у него не болит рука.

— Я на курае уже играл, — сжимал и выпрямлял он пальцы.

Вера внушала ему, что с такой раной отправляют в госпиталь.

— И вообще это не в моей власти, — наконец строго сказала она. — Приказал полковой врач — лежите.

— Нет, лежать я не могу, — поднялся Тахав с топчана. — Моя Серка без меня не будет ни пить, ни есть. Слышите, зовет меня! — забеспокоился он, хотя ржала другая лошадь.

Вошел Михаил. Тахав вскочил с топчана.

— Михаил, полежи за меня, — сказал он и проворно направился к двери. — Я быстро, успокою Серку и опять приду болеть, — показал он перевязанную руку и вышел.

Михаилу было не до шуток. Он сразу свалился на топчан.

Ночью все время ворочался. Как ни ложился, но уснуть не мог. Тело пылало. Во рту сохло, хотелось пить. Вера тоже не смыкала глаз. Она то растирала больного спиртом, то клала компресс на голову, то подавала пить. Под утро Михаил упросил ее лечь.

Таяла жидкая синева на стеклах. Небо стало прозрачно-голубым. На улице фыркали автомобили, подвозившие боеприпасы. Гремели колеса орудий.

Раздалось громкое ржание. В комнату вошел полковой врач Левашкин. Вера проснулась от стука в дверь, вскочила на ноги, закидывая левой рукой распустившиеся локоны.

— Как самочувствие? — врач пощупал пульс у Михаила.

— Оставляет желать лучшего, — промолвил Михаил, облизывая пересохшие губы.

— Отправим в санбат, — сказал врач. — Ну, пока! Время грозное, болеть долго не полагается.

— Доктор, нате. Я обещала. — Вера подала врачу два платочка с бледно-голубыми васильками на углах.

— Правильно. В военное время обещанное три года не ждут. Спасибо, — сказал врач и вышел.

Михаил застонал. Он взял с окна стакан с водой, но рука затряслась, стакан упал и разбился.

Вера подбежала к нему. Михаил виновато поглядел на девушку и опустил глаза.

— Что же мне не сказали? — укоризненно покачала головой Вера.

— Вы заняты были… Прощались, платочки дарили…

— Я уже говорила вам, что мы приготовили подарки. — Вера достала из-за печки фанерный ящик, спрятанный и спасенный Костюшкой. — Хорошо будет, если сегодня раздам подарки всему эскадрону? — Она перебирала платочки, цветистые кисеты, бритвы, ножи.

— Хорошо. Праздник у бойцов будет.

— Скажу: казаки, колхозные девушки подарки вам прислали. — Вера достала из своей санитарной сумки тонкий, как папиросная бумага, шелковый платочек кремового цвета с вышивкой «Другу» и тихо промолвила: — А это вам от меня…

— Вера! Простите, Вера Федоровна… — Михаилу стало неловко. Он глядел на платочек, стыдясь взглянуть в глаза девушки.

— Что вы хотели сказать?

— Не знаю. Все перемешалось в голове, жарко.

Вера положила свою мягкую ладонь на лоб больного. Михаилу вроде легче стало. Не рука, а будто бальзам. Он прижал ее пальцы к горячему лицу.

Вера смутилась, тронутая робкой, безмолвной лаской казака. Она смотрела на его смуглое лицо. Ей хотелось навсегда запомнить черты молодого казака. Они долго молча смотрели друг на друга. Наконец Михаил отвел взгляд, несмело пожал ее руку. Вера смущенно склонила голову. Как-то легче стало на сердце. Ей хотелось сделать Михаилу что-то приятное, чтобы он понял, почувствовал ее дружбу.

— Что вы хотели сказать, когда я дала платочек врачу?

— Не нужно, Вера…

— Не хотите говорить, не надо! — Вера встала, подошла к окну.

Утро в Шатрищах казалось ей необычайным. Не выгоняют соседи коров и овец. Не поют горластые петухи, не тянутся цепочками утки на речку. Народу не видно. Война разогнала людей. Одни ушли до прихода немцев. Другие, напуганные врагом, как стая гусей волком, разлетелись, скрылись в лесах и не успели еще вернуться. Третьи попали в руки фашистов и уж никогда не вырвутся… Пустынно на улице. Вера открыла окно. Послышалась знакомая песня зяблика. «Не попала ты, веселая птичка, в руки фашистов, а то бы и тебя не стало», — подумала девушка. Песня пташки раздавалась звонче и ближе, будто под самым окном. Вере стало легче, радостнее, и обида на ревность Михаила прошла, но заговорить первой не хотелось.