Меня резанули слова водителя. Я знал, что Клава была «отличником торговли» задолго до приезда в Бахмачеевскую. Имела грамоты, поощрения. Может быть, она оказалась жертвой? Вспомнилось ее лицо, рано состарившееся, с глубокими морщинами возле губ. И как она говорила, что девчонкой ни одной танцульки не пропускала. Потом на ее плечи легла забота о детях — их было трое, о больном муже, который скитался вдалеке от дома, в сибирской тайге. Так и не довелось пожить счастливо. Может быть, она действительно поверила Севостьянову, пошла на обман, чтобы помочь человеку? И самой хотя бы немного ощутить радость! Поэтому она и держала его дома, опасаясь, как бы он опять не сорвался на работе.

Все это я высказал майору.

— Может быть, ты и прав. Разберутся, — сказал Мягкенький.

— То точно, — поддакнул шофер. — Куда везти, товарищ майор, колхоз большой. А где хлеб горит?

Далеко раскинулось поле пшеницы, тучной, золотой, тяжело колышущей созревшими колосьями. Ее тугие волны бежали до края земли, туда, где маленькими точками виднелись комбайны. Заходящее солнце косыми лучами играло в багряном золоте хлебов. У самого горизонта за автомашинами тянулись шлейфы пыли. Среди желтого моря резко выделялась черная плешина, над которой низко повисли облака дыма. Там суетились люди, стояли красные пожарные машины.

— Кажется, уже справились, — сказал майор.

— Кому-то не повезло, — указал на дорогу шофер.

Только тогда я увидел, что навстречу нам быстро двигался белый фургон «Скорой помощи».

Наш «газик», задев краешек мягкой шелестящей стенки, дал ей дорогу.

Пожар вырвал из колхозного поля огромный кусок. Здесь, на самом пепелище, было видно, что́ он мог натворить, развернувшись во всю мощь, подгоняемый сухим, горячим ветром.

Я никогда не видел столько усталых, измученных, перепачканных землей и сажей людей. Они все еще ходили по дымящейся, пышущей жаром земле, колотили чем попало по обгорелой стерне, дышащей едким белым дымом. Последние ослабевшие струи воды из брандспойтов змеями обвивали редкие очажки пламени, шипели, убивая остатки огня. Я ходил между людьми, всматриваясь в их лица, потные от жары и трудной борьбы, перемазанные золой. Тут было много не наших, из соседнего колхоза. На краю поля стояло десятка два грузовиков. Наконец мне удалось разыскать нашего, бахмачеевского. Это был Коля Катаев. В обгоревшей рубашке, с опаленными бровями и волосами, он остервенело бил по земле ватной телогрейкой.

— Коля, как же это? — спросил я.

— Несчастье, Дима, — ответил Коля, бросив на землю истерзанный ватник.

— Слава богу, потушили.

— Несчастье, — повторил Катаев. — Ксения Филипповна…

У меня перед глазами возник белый фургон с красным крестом, белые шапочки медиков. Я схватил комсомольского секретаря за расползавшуюся в моих руках тенниску:

— Что? Что ты говоришь!

Катаев поднял телогрейку и с еще большей злостью принялся колотить по белой шапке дыма. Я сорвал с себя Борькин пиджак и стал бить, бить им по земле, на которой еще ползали кое-где горячие языки.

Это потом уже, из рассказов Коли, секретаря райкома партии и Нассонова выстроилась цельная картина несчастья, постигшего нас.

В середине дня Ракитина ехала на машине вместе с товарищами из области и района на полевой стан четвертой бригады. Она первая заметила струйку черного дыма и тут же поняла, что это сигнал беды. И когда райкомовская легковушка подъехала к огню, Ксения Филипповна первая выскочила на поле и стала сбивать своей кофтой быстро разгорающееся на ветру пламя.

И еще она успела приказать шоферу ехать в Бахмачеевскую, поднимать людей. Она заставила уехать и инструктора облисполкома, пожилую женщину, чтобы та побыстрее сообщила в район.

Сначала они боролись с пламенем вместе с секретарем райкома. Скоро подоспела подмога: пламя заметили комбайнеры на соседнем поле. И даже потом, когда приехали пожарные машины, Ксения Филипповна не прекращала битвы с пожаром. С несколькими смельчаками она отвоевала у начавшей слабеть стены огня кусок в несколько метров. Их поддерживали с флангов пожарные с брандспойтами в руках. И вдруг в одном из рукавов не стало воды. Огонь с новой силой захлестнул землю, и люди потеряли Ксению Филипповну в клубах дыма…

Она была еще жива, когда приехала «Скорая помощь». Она живая уехала в белом фургоне. И Нассонов, говорят, умолял, просил, требовал от хирурга, чтобы тот спас ей жизнь. Что мог сказать хирург? Он сказал, что сделает все возможное. Прямо отсюда, по рации, хирург связался с районом, чтобы из области вызвали санитарный самолет с лучшими врачами.

Люди покидали пожарище при свете автомобильных фар. Ни одной искорки, ни одного тлеющего уголька не осталось на опаленной, раненой ниве. Напоследок мне пришлось успокаивать расплакавшегося Славку Крайнова. Он тоже приехал на пожар. Нервы парнишки не выдержали, и он, уткнувшись лицом в землю, плакал навзрыд, вспоминая все время тетю Ксюшу. Я попросил майора Мягкенького, уезжавшего самым последним, подвезти мальчика домой.

Мы сели со Славкой на заднее сиденье. Я накинул ему на плечи Борькин пиджак, вернее, то, что от него осталось, и пацан кое-как успокоился. Около своего дома он вдруг сказал:

— Дмитрий Александрович, Ганс пропал.

Я даже сначала не сообразил, какой Ганс.

— Отыщется, — успокоил я его.

— Нет, не отыщется, волки его разодрали, — вздохнул мальчик. — Я его курточку нашел в камышах. Вся в крови.

Я подумал: что Ганс, когда случилось гораздо более страшное? Ксения Филипповна. Вот за кого болело сердце, и было пусто и жутко на душе.

Но мальчишка продолжал говорить:

— Баба Вера еще сказывала, что она видела рано утром, когда исчез Маркиз, вблизи от хутора Крученого конь пробегал. А за ним, она думала, бежали собаки.

Я долго не мог понять, к чему Славка все это рассказывает. Но когда он вылез из машины, а мы поехали дальше в черноте степной ночи, в моей голове связалось воедино все, что я знал и слышал о том, что случилось с Маркизом.

Ганс, лошадиная кровь на ракитнике, волки… Волки! Те, что погубили обезьянку, могли погубить и жеребца.

Это, скорее всего, и произошло так. Под утро, перед самым рассветом, Маркиз с оборванной оброткой бродил по двору бабы Насти. Что его испугало, не знаю, может быть, волки, подобравшиеся к станице. Хата Самсоновой стояла у самой околицы. Маркиз в страхе перемахнул невысокую ограду, как это делал не раз по воле наездника, беря препятствие. Они его гнали и гнали все дальше по степи… И когда жеребец почуял их за спиной совсем близко, он понял, что его спасение в белых хатах, окруженных деревьями, от которых веяло людьми и всем, что их окружает. Он, видимо, хотел спастись в Крученом, но преследователи преградили ему дорогу… На берегу речушки, в зарослях ракитника, Маркиз дал первый бой. Но волки заставили его повернуть от человеческого жилья и травили, травили до тех пор, пока не повалили на землю…

Несчастный Ганс! Он, наверное, утром нашел обротку и притащил домой, к Арефе, как таскал когда-то патроны из немецкого окопчика.

Впоследствии мое предположение подтвердилось. А тогда, в машине начальника райотдела, мне было стыдно за свое недоверие к Арефе, за свои сомнения и подозрительность.

Мягкенький спросил:

— Тебе передали, что послезавтра к генералу?

— Передали.

Голос майора потеплел:

— Не бойся, не ругать вызвали. Приказ по облуправлению. Благодарность и именные часы. За мужество и отвагу при обезоруживании пьяного хулигана. Даю тебе три дня: день на дорогу, день в области и день на обратный путь.

До меня не сразу дошло сообщение Мягкенького. Потом я вспомнил. Бедный Герасимов! Лучше бы ты никогда не брался за ружье. Лучше бы ты был жив. Пусть будут живы все, кому надо жить…

— Куда тебя подвезти? — спросил майор.

Ехать домой, в хату Ксении Филипповны? У меня сжалось сердце.

— С вами в район, — сказал я. — Если разрешите, товарищ майор.

…Дежурная нянечка бежала за мной по ослепительно чистому, тихому коридору больницы, чуть не плача, уговаривала покинуть помещение. Завернув за угол, мы столкнулись с высоким молодым мужчиной в белом халате. Увидев меня, он остановился. Я тоже. По тому, как нянечка что-то лепетала в оправдание, я понял: мне нужен именно этот человек.