Меня снова стали беспокоить глаза, хотя теперь я носил защитные очки. Несколько раз в день я промывал глаза морской водой. Это очень мне помогало, но все же боль не прекращалась.

Сегодня я решил проверить перевязи бревен, посмотреть, не пострадали ли они от долгого пребывания в воде. Нью-йоркский фабрикант считал, что его канаты выдержат самое большее шесть месяцев плавания. Бревна уже почти полгода находятся в воде, но перевязи в полной исправности. Канаты по-прежнему крепки, как стальные тросы, и квадратные узлы невозможно развязать. Если бы хоть одна из перевязей ослабла, бревна разошлись бы. Я внимательно проверил все перевязи от носа до кормы и убедился, что плот так же прочен, как в день постройки. Но, если с ним что-нибудь приключится, я всегда смогу пересесть в шлюпку и продолжать плавание.

Опять штиль. Последний раз ветер дул 26 сентября, и в тот день плот прошел шестьдесят пять миль. С тех пор плот проходил в среднем около тридцати пяти миль в день. Вчера, 2 октября, я приблизился к крохотному необитаемому островку Суворова, лежащему на 13°15' южной широты и 163°05' западной долготы.

Когда я обогнул остров Суворова, мои глаза совсем сдали. Я спустил и закрепил паруса, потом улегся в каюте и плотно закрыл дверь, чтобы в нее не проникал свет. Несколько дней мне придется провести в темноте, и зрение мое восстановится. Я не беспокоился за плот, так как впереди не было ни одного острова.

На палубе все надежно закреплено. Время от времени я окунал полотенце в стоявший около меня таз и прикладывал его к глазам и голове. В каюте я был защищен от солнца, которое в это время года стояло высоко и невыносимо палило. Вчера высота солнца достигала восьмидесяти с лишним градусов. Последний переход был самым тяжелым. Я оказался в тисках штиля; день и ночь хлопали паруса, как бы выпрашивая ветра, и у меня было такое чувство, будто меня бичуют. Я уже много раз чинил парус, но все же надеялся, что он выдержит. Да, этот парус доставит меня в Самоа. Но, если плот собьется с курса, я попытаюсь попасть на острова Тонга или Фиджи, лежащие в шестистах или семистах милях дальше Самоа, к юго-западу.

Уже два дня болел Икки. Итак, мы оба выбыли из строя. Два дня назад, ночью, с носа раздался ужасающий вопль. Я бросился туда и увидел, что Микки до половины протиснулась в клетку и собирается растерзать беднягу попугая на клочки. Кошка умудрилась как-то освободиться от привязи. Я успел спасти попугая. У него была вывихнута лапка; Микки исцарапала его, искусала и вырвала несколько перьев. На следующий день я увидел, что он висит в клетке, уцепившись клювом за прутья, чтобы не стоять на поврежденной лапке. Попугай напоминал акробата, затянутого в зеленое трико и висящего на зубах под куполом цирка. Я отворил дверцу клетки, чтобы дать ему насладиться свободой. Когда я вернулся на нос, то Икки лежал, припав к палубе.

Придя снова на нос, я не обнаружил там попугая. Я принялся его искать, но Икки нигде не было видно. Быть может, произошло самоубийство? Или, может быть, Микки...

Микки спала под лебедкой или притворялась спящей. Я разбудил кошку. "Нет, — отвечала она, — я не съела попугая. Мясо этой птицы слишком жестко для меня". Раскрыв пасть кошки, я осмотрел зубы, но не заметил остатков мяса.

Я уже решил, что малютка Икки погиб. Но вдруг вижу, он сидит на самом носу с подветренной стороны, пристально наблюдая за океаном. Осторожно пробравшись по бревнам, я схватил попугая, чтобы он не вздумал полетать над океаном. Мне удалось сразу же поймать его и водворить в клетку. А через несколько минут он снова спокойно висел, уцепившись клювом за перекладину.

Я не слишком беспокоился о глазах. Такого результата следовало ожидать — ведь всю дорогу мне приходилось отчаянно напрягать зрение, — и я успокаивал себя: если даже я и ослепну, меня все равно в конце концов прибьет к какому-нибудь берегу. Мне вспомнился нью-йоркский врач, осматривавший меня после несчастного случая на пароходе "Америкен мерчент", когда меня ударило по голове изолятором антенны.

"Возможно, что вы ослепнете на оба глаза", — заявил он. Этот врач был серьезный, пессимистически настроенный человек.

"Ну что ж, — подумал я, стоически принимая этот удар, — значит, прощай мир красок и форм! Я сосредоточусь на слухе и осязании. Вокруг меня все распевают тысячи песней. Я буду жить новой жизнью. Жизнь гораздо богаче, чем я думал".

"Вы как будто довольны", — сказал врач.

"Да, доктор, — ответил я, — постараюсь видеть без глаз".

Мне казалось, что глаза не будут так болеть, если лицо станет обдувать ветер. Голова моя пылала. Я жаждал дуновения свежего ветра. Ветер, ветер, где ты? Надуй паруса, пусть они перестанут биться. Неси меня дальше! Эй вы, тучи, где же ветер?

Я вспомнил другие штили. Один из них — в Мексиканском заливе. В тот раз я возвращался в порт на шхуне, груженной выловленными на Кампечских отмелях красными морскими окунями. Ветер изменил нам, и мы штилевали до тех пор, пока в трюме не растаял весь лед и нам не пришлись выбросить за борт всю рыбу.

Сколько выпало на мою долю штилей близ берегов Техаса! И на суше много раз терпел я палящий зной. В доках Галвестона было так же жарко, как в любом порту Красного моря. Но мне было все нипочем. В те дни я был исполнен сознания собственной силы. Кажется, я мог бы выворачивать с корнями деревья.

А в Хьюстоне было еще жарче, чем в Галвестоне. Этот город, находящийся на расстоянии пятидесяти миль от моря, задумали превратить в глубокий морской порт. Вместе со шведами, финнами и закаленными людьми других национальностей я отправился рыть канал от моря к Хьюстону. Мы работали в грязи и тине, среди аллигаторов, заражались лихорадкой, и многие умирали. И вот наконец возник мировой порт, битком набитый пароходами и баржами, с пирсами, протянувшимися на целые мили, с величайшими в мире нефтеперерабатывающими установками и заводами.

Думал я и о Техас-сити, расположенном на другой стороне залива в семи милях от Галвестона. Это не был даже рыбацкий поселок, просто селение, где по зеленым улицам бродил скот, — кусок изобилующих москитами прерий. Когда Хьюстон стали обозначать на картах как порт, а Техас-сити перестал быть диким и малолюдным, я отправился искать работу на нефтяных промыслах. Техас остро нуждался в мускульной силе. Я работал на постройке нефтяных вышек, получая фантастическую заработную плату, но ломоть хлеба стоил доллар, если только было где его купить. Кругом свирепствовала нефтяная лихорадка. Техас прямо обезумел; всеобщее внимание было приковано к нефтяным фонтанам, и поднималась паника, когда скважина иссякала.

Лежа у себя в каюте в жаре и в темноте, я представлял себе, что нахожусь в Техасе. Да, были дни!..

Плот уже пересек 163-й меридиан. Мое плавание приближалось к концу. Тау, ближайший из островов Самоа, лежит на 169°28' западной долготы, на расстоянии около четырехсот миль. Но мало ли что еще могло со мной приключиться! А сейчас я, слепой человек, дрейфовал по бескрайному океану.

Глава XXVIII. Передо мной Самоа!

На горизонте собирался еще один шквал, а глаза у меня слипались. Поскорее налетай, шквал, посмотрим, сколько ветра ты принесешь с собой! Настала ночь, и после двух суток борьбы с изменяющими направление ветрами и шквалами я выбивался из сил. За последние сутки плот прошел всего тридцать пять миль. Но все же я продвигался к цели, и, вероятно, вскоре путешествие окончится. Я плыл прямым курсом на остров Тау, ближайший на моем пути из группы островов Самоа. Было уже 10 октября, и вот результаты моих полуденных астрономических наблюдений, занесенных, как обычно, в судовой журнал: "Полдень. 23-00-00 — гражданское время по Гринвичу; зенит солнца 82°49'; 13°41' южной широты; 168°26' западной долготы".

В 6 часов 15 минут пополудни по восточно-стандартному времени я послал на частотах 6384 и 500 радиосообщения в Самоа, дав свои координаты и попросив указать мне путь через рифы, когда я буду приближаться к островам.