Полковник принимал самые решительные меры, чтобы поправить дело. Один за другим летели его приказы, радисты бойко работали на рациях, связные мотоциклисты и всадники, запыхавшись, носились по дорогам… И полковник представлял, как к Родникам в вечернем полумраке стягиваются его роты, как потом они сломают партизанские заслоны и, оседлав большак, не дадут партизанам прорваться. Надо во что бы то ни стало восстановить прежнее положение на большаке, сжать кольцо блокады, разгромить партизан. Полковник раздумывал, строил планы… И вдруг понял, что его разведка действует очень плохо. Какие силы остались у партизан? Что они думают предпринять сейчас? Может быть, они только для отвода глаз провели такие бои на большаке, а прорываться будут в другом месте, там, откуда он, полковник, перебросил свои силы к Родникам? Надо немедленно выяснить их намерения.

План, наконец, был составлен. Выполнение его полковник поручал Рауберману. Встав из-за стола, он по телефону приказал подать к подъезду машину.

— Через три часа я вернусь, обер-лейтенант. Думаю, что к тому времени мой приказ будет выполнен.

Полковник надел плащ и вышел во двор. Через минуту у подъезда загудела машина и, развернувшись, помчалась от штаба. Рауберман проводил ее взглядом и затем позвал Гольца и Бошкина, которые ожидали в приемной.

— У Родников стрельба утихает, — бросил Рауберман навстречу Гольцу. — Вы заметили это?

— Да, заметил, — ответил Гольц, неподвижно застыв у стола.

— И что вы подумали?

— Что наши войска разгромили партизан.

— Вы, лейтенант, долго будете жить, потому что очень легкомысленны и беззаботны, — раздраженно проговорил Рауберман и сел за стол. — Наоборот, партизаны разбили под Родниками наш батальон… Полковник возмущался деятельностью разведки, упрекал нас, жандармерию.

Бошкин неподвижно стоял в двух — трех шагах позади Гольца и слушал, пытаясь по отдельным знакомым ему словам понять, чем так взбешен Рауберман. Наконец Бошкин понял — у Родников партизаны выиграли бой. И еще ему показалось, будто полковник во всем этом винит Раубермана. «Не везет ему», — сочувственно подумал Бошкин. Он вспомнил прошлую зиму, бегство из Калиновки, — Рауберман тогда отморозил себе щеки и схватил воспаление легких. Долго провалялся он в постели, пока поднялся на ноги и поехал в Минск к гаулейтеру Кубе. Назад вернулся мрачным — видимо, начальство не погладило его по голове за сдачу города. Бошкин в те дни не был безразличен ко всему этому, понимая, что ему не удастся получить обещанную награду, если карьера Раубермана пошатнется. Какое взыскание наложили на обер-лейтенанта, Бошкину осталось неизвестным. Ясно одно — и Рауберману и Гольцу не простили. Одного и другого понизили в должности. Рауберман после приезда из Минска стал начальником отделения жандармерии, которое в ожидании карательной экспедиции на Калиновщину ютилось несколько месяцев на станции Гроховка, а Гольц — его заместителем. Впрочем, эти перемещения не отразились на интересах Бошкина: обещанную награду он все же получил. «За спасение жизни немецкого офицера…» — значилось в приказе.

Рауберман прервал разговор с Гольцем и позвал к карте Бошкина.

— Пойдете к большаку, — сказал он уже на понятном для Бошкина языке. — Местность хорошо знаете здесь?

— Хорошо, господин обер-лейтенант…

— Вы должны провести отделения так же удачно, как когда-то меня от Калиновки, но здесь труднее — вдоль большака партизанские заслоны. Надо суметь пройти и вернуться назад с «языком»…

— Можно… — ответил Бошкин, рисуя в своем воображении маршрут по глухим лесным тропам.

— Как вы рассчитываете пробираться?

— Мы пойдем по лесу, я хорошо знаю здесь все тропинки. Подойдем незаметно…

— О, замечательно!.. Я не ошибся, представляя вас к награде, — Рауберман произносил слова медленно, но уверенно, он уже неплохо мог разговаривать на языке, который настойчиво изучал на протяжении двух лет. — Думаю, что вы и на этот раз отличитесь… Задание важное, от командира дивизии… Все, вы можете идти…

— Есть идти! — стукнул каблуками Бошкин и, не трогаясь с места, неожиданно проговорил: — У меня есть к вам личная просьба, господин обер-лейтенант… Разрешите?

— Что такое? — удивленно взглянул Рауберман.

— У меня тетка тут, в деревне. Единственная. Конвоиры захватили ее у колодца и погнали вместе с другими в Гроховку. Меня в это время не было: пакет ваш возил в соседнюю часть. Помогите освободить тетку.

— Ты хочешь поехать за ней? — прищурив правый глаз, спросил Рауберман с нотками гнева в голосе. — А задание?

— Я на задание иду, — у Бошкина трусливо забегали глаза. — А относительно тетки прошу… чтоб радиограмму в Гроховку… Юрковец — ее фамилия… Ходора…

— Пошлем, — уже спокойно ответил Рауберман и ухмыльнулся. — Идите!

Бошкин козырнул и, круто повернувшись, вышел. Когда за ним закрылась дверь, Рауберман возмущенно выругался:

— Дурак! Нужна мне твоя тетка! Плохо проведешь отделения — самого погоним следом за ней!

Гольц, получив последние указания, заторопился во двор. Еще с крыльца он подал команду, и разведчики, стуча оружием, мгновенно тронулись с места.

Они миновали сад и вышли на дорогу. Окрестность окутывал вечерний сумрак. У Родников усиливалась стрельба.

Бошкин шел рядом с Гольцем впереди колонны. Неожиданно из темноты показались Надя и Ольга. Их гнал солдат на ночлег в деревню. Встретившись с девушками, Бошкин бросил им:

— Прощайте! Я еще вернусь!

Надя немного подождала и потом, оглянувшись назад, тихо сказала:

— Иди, чтоб тебе возврата не было!

18

По городской площади быстро двигались колонны людей, с грохотом проносились повозки. Облака пыли поднимались вверх, относились ветром в сторону Заречья. Серые вечерние сумерки колыхались в отблесках пожаров. Все было в движении, в тревоге.

Камлюк стоял на краю площади, у здания райкома, и следил за ходом эвакуации. К нему один за другим подбегали командиры, связные, посыльные. Кто рапортовал о выполнении задания, кто обращался за советом, кто получал новое приказание.

— Выгрузка складов закончена, — появившись из темноты, доложил командир хозяйственного взвода. — Что прикажете делать дальше?

— Одно отделение направь сопровождать обоз, а три — к минерам. Пусть помогут делать завалы, минировать дороги. Сам веди отделения.

— Есть! Можно выполнять?

— Идите! Хорошо постарайтесь там. Чтоб гитлеровцы не тащились по нашим следам! — крикнул Камлюк вслед командиру взвода.

Подъехал связной, доложил:

— У аэродрома фашисты с двух сторон обложили большак. Бешено напирают. Дальше сдерживать нет сил…

— А если отведете заслоны, в мешке никто из наших не очутится? — спросил Камлюк после короткого раздумья.

— Нет.

— В таком случае, может получиться чудесно! Натравите одну группу противника на другую, а сами незаметно отойдите. Пусть набьют себе шишки. Пока опомнятся — наших и след простынет.

Связной вскочил на коня и поскакал. Камлюк проводил его взглядом и продолжал наблюдать за движением на площади. Бесконечно тянулись повозки. Это проезжали партизанские семьи Калиновки. Чего только не было на этих повозках! На них горами возвышались мешки, узлы, ящики и сундуки, виднелись перины и матрацы, самовары, самые разнообразные вещи домашнего обихода. Почти на каждом возу можно было увидеть детей. Огороженные мешками и узлами, они сидели, будто в гнездах, и испуганно смотрели по сторонам. Следом за повозками спешили женщины, подростки и старики, бежали на поводах коровы и козы. «Нелегко с таким табором прорваться из блокады», — подумал Камлюк.

Вскоре последние повозки обоза горожан прогрохотали по площади и скрылись в сумерках. И тогда со всех концов Калиновки потекли на родниковский большак подразделения партизан. На окраинах города, там, откуда отходили партизаны, слышалась стрельба, разрывы снарядов и мин; начинались пожары. К Камлюку чаще, чем раньше, стали подбегать связные.