— Тяжести гла-агол м-моих, так-эдак, кто стерпит?

Остяки добродушно и терпеливо кивали. Тыкался в нюк авка, требуя от мальчугана новой подачки.

Морозная, непробиваемая тишина нависла над тайгою. Лишь лепет костра да нудное Спирино бормотанье нарушали ее.

И вдруг — грохнули, разорвались небеса. Из непроглядного сумрака пролилась синева. Она-то и расколола заледеневшее небо. Спиря, указав на синюю заплату в небе, пугающе просипел:

— То знак господень, так-эдак! Молитесь, дети мои! — и упал на колени. Закрыв лица капюшонами, замертво упали остяки, охваченные священным ужасом. — Молитва наша дошла!

Спиря веровал истинно, истово. Не случайно же бог вразумил его и сделал своим избранником. Однажды Христос явился ему во сне и велел: «Иди и проповедуй!» — «Как же я стану проповедовать, Исусе? Я неразумен и сир!» — «Ты станешь разумен, — ответствовал сын божий. — Разум сотворит с тобой чудо».

После вещего сна Спиря уверовал в свое высокое предназначение. Он вместе с Пиканом и Фешей постигал Святое писание, а научившись читать, убрел в тайгу. Всюду, где он бывал, собирались инородцы. Его проповеди мало чем отличались от шаманских предсказаний. Но этот знак — гром посреди зимы — остяков напугал, и они уверовали в косноязычного пророка.

Благословив их, Спиря ушел, бормоча про себя: «Господь сподобил». Брел долго, изнемог и погиб бы, наверно, но наткнулся на зимовье, в котором пережидал стужу Семен Красноперов.

Спиря с размаху толкнул дверь, ввалился в избушку. Тут все, кроме таможенника, спали. Он снова сорвал крупный куш. Однако меха, сукна, лебяжьи шкурки и прочее дарить было некому. Нет Феши, исчезла Минеевна. Семен решил: «Приеду в Тобольск — заведу бабу. Службу брошу, ну ее к бесу! Сколько можно мотаться! Устал…»

Казаки всхрапывали. Из печи наносило мясным духом: испекли глухаря в золе, сварили рябчиков. Щи получились наваристые. Семен, не скупясь, сыпанул в них заморских пряностей: лаврового листа, перцу, сушеной зелени. Досыта наелся и подумывал, а не поесть ли еще, но с улицы человек ввалился, закуржавел весь. Лицо в пятнах ознобных, рот распух и одеревенел. Человек мычал невнятно, отрывая с бороды и бровей сосульки:

— Мменя… бог… от-ме-тил…

— Ясно дело, — усмехнулся Семен, признав в вошедшем тобольского дурачка Спирю. — Кто как не бог? Другой бы околел давно, а тебя никакая холера не берет. Жрать хошь? Вон похлебка.

— Так-эдак, — пробубнил Спиря, растирая залубеневшие руки. С них сыпались снег и коросты. Размяв пальцы, сел подле печки и открыл священную книгу.

— Успеешь о боге-то! Сперва о себе подумай, — посоветовал Семен, смертельно скучая в этой унылой избушке.

Собрав ужин, принялся угощать новоявленного златоуста. Спиря сдвинул на край стола щи, хлеб и водку, поправил свечку и стал водить толстым негнущимся пальцем по строчкам, снимая им темную мудрость библейского великомученика:

— Не-мощ-ный же… так-эдак… да изы-дет… из рук… силь-но-го…

— Чо уж так-то? Выдаешь в час по чайной ложке. Читай шибче! — требовал Красноперов, которого чем-то зацепили рваные Спирины откровения. И посмеивался, что слово божие несет полупомешанный, сам, верно, не понимающий того, что буровит, но ведь не зря, не зря зажегся он этим словом, и уж о нем по всей тайге слухи: «Пророк объявился новый!»

Семен долго ломал голову — кто этот пророк? Сперва на Пикана думал. Но не сходилось. Пикан в речи был разумен и гладок, этот — смутен и разумом некрепок.

Вот и встретился с «пророком». Годится он… для остяков темных. Ххэ, пророк! Взбрело же ему в башку! Ладно, встретился, дак хоть дорогу в Сургут укажет. Валяться тут надоело.

— Эй вы! — начал расталкивать он спящих казаков. — Подымайтесь! Хватит дрыхнуть Пророк к нам пожаловал.

Казаки зевали, потягивались, протирали заплывшие глаза. Спиря, не слыша их грубых шуток, читал.

— Ну, хватит! — прервал Семен, хватив на дорогу водки. — Веди в Сургут!

Наскоро прибрав в зимовье, вышли. Спиря повел их путем кратчайшим. Шли вдоль сосновой гривы, миновали кедрач, долгий распадок и скоро увидели заснеженную Обь. Теперь и без проводника не заблудишься: по льду иди хоть месяц, хоть два. Река во все времена года — поводырь верный.

К обеду следующего дня постучали в Пикановы ворота.

— Живой кто есть? — закричал Красноперов. — Отворяйте!

— Нету, — глухо отозвался Пикан, сидевший у стылой печки. — Живых тут нет…

В его жизни наступила полоса новых бед.

— Один, — входя в избу, удивился Красноперов. — Феоктисья где?

Пикан, плеснув в него печальной синевою, отмолчался: «Не окажу слабости, торжества ему не доставлю», — подумал о недруге, который тоже любил Фешу. Оба любили. От обоих ушла.

Красноперов ощупал печь — не топлена.

— И тут хвостом вильнула? — захохотал он зло. — Гулена, так ее распротак! С кем утекла-то? — хотел посмеяться над Пиканом, но не смеялось отчего-то. Сочувственно заглянув в потухшие Пикановы глаза.

— С Антипой.

— Молод, богат. С им не тягаться, — Красноперов положил на одну чашу свои и Пикановы возможности, на другую — Антипины. С богатым бессмысленно ссориться. А то бы нагнал Антипу в пути, отнял у него Фешу и зажил бы с нею, как жил когда-то, в почете и довольстве.

Одного не знал Красноперов: Антипа не был больше богат. Все нажитое завещал церкви. В его незапертом доме гулял ветер. А сам хозяин, устлав медвежьими шкурами возок, вчерашним днем подскакал сюда, схватил Фешу с ребенком и умчал. Она отбивалась, кричала, потом смирилась и замолкла. Не хотела признаваться себе, но ее тянуло к этому неистовому человеку, и Феша ничего не могла с собой поделать.

«Сука я, су-ука! — укоряла потом себя. — Променяла орла на сокола!»

Укоряла, но ехала и отвечала на его жадные поцелуи.

Антипа был молод, красив и любил до самозабвения. Все кинул ради нее и мчал, сам не ведая, куда мчит. Пикан любил спокойно и сильно. Он не безумствовал, как купец, а Феше хотелось безумства. Дерзость купца ее покорила.

— Воротись, Антипушка! — вновь и вновь уступая его ненасытной страсти, упрашивала она. — Вороти-ись! Венчана я…

Сама знала: если и воротится, это уж ничего не изменит. Прежнее невозвратно ушло. И во всем виноват он, молодец этот кудрявый. Откуда он свалился на ее бедную голову? Ушла от любимого или — только была любимой? Нет, нет, любила! Сама навязалась ему когда-то, сама в дом напросилась. Принял, согрел. Родила от него дочку…

«Сука я, сука! Нет мне прощения!» — целуя Антипу, плакала о минувшем Феша и улыбалась новому сильному чувству.

А Пикан?

Все отняла у него, все забыла.

«Сидит, наверно, в избушке, убивается, как после смерти Потаповны. Сам о смерти помышляет. Не могу я бросить его такого! Вдруг помер или в лесу замерз! Все из-за меня, подлой! Как жить с таким камнем в душе?»

— Воротись, Антипа! — потребовала решительно, оттолкнув исцелованное, счастливое лицо. В корзине пискнула и зашевелилась Ксюша, Ксения Ивановна.

— Не люб, что ли? — Антипа устало откинулся, выгнул крутую бровь. Не верил, что после случившегося она может думать о старом, о брошенном муже. То лист опавший Расшевелить хочет.

«Ах, плутовка! Да надо ли? Я и так от тебя без ума!»

— Не простилась с ним… — отрывисто бросала Феша. — Хочу проститься и… прощения попросить.

— Прощайся, но помни: ты моя, навеки моя! — Антипа вылез из возка, отвязал застоявшуюся тройку и вывел под уздцы на дорогу. Едва отстранился, Феша схватила вожжи, гикнула, — кони, сбив Антипу, понесли. Он оскорбленно завыл, зарылся головой в снег Лежал, пока не продрог. Медленно, со стоном поднявшись, выбрел на дорогу и потащился вслед за умчавшейся тройкой.

— Догоню же! — сказал, встряхнувшись, потер ушибленное плечо. — Под землей достану! Все одно моя! Моя до смерти! Помни!

И Красноперов решил догонять.

— Вот ежели настигну, что тогда? Моя будет, а? — спрашивал он у Пикана.

— То ей решать, — глухо отозвался тот. Для себя все решил. Что разбито — не склеишь. А вот дочку могла оставить. Больше-то ничего нет. Едва поверил, что все наладилось, и — обманулся. Ускользнуло неверное счастье! Воля да вера — вот опоры!