– Улики! Что за улики, если я невиновен? – Голос его светлости дрожал от ярости. – Я никоим образом не причастен к убийству Тома Овербери, и король знает это лучше всех. Еще до того, как мы с графиней предстанем перед судом, весь мир узнает, кто виноват на самом деле.

Лорд Хэй мрачно кивнул:

– Совершенно верно. Мир узнает об этом из уст самой ее светлости, из ее собственного признания в том, что это она задумала преступление. И что против ее признания ваши угрозы, ваши попытки затеять скандал? Этот скандал даже не коснется короля.

Сомерсет вдруг замер. Прежде багровое от гнева лицо его резко побледнело, и он тяжело оперся на заваленный бумагами рабочий столик.

– Она признается… – хриплым шепотом произнес он. Он понял, что совершил глупость – он не учитывал такую возможность. Действительно, чего стоят в свете ее признания попытки обвинить короля? Если кто-то сам признается в преступлении, можно ли обвинить в нем другого? Ей следовало до конца все отрицать, стоять на своем, утверждать, что те несчастные оговорили и самих себя, и ее под действием пыток. А остальное пусть бы она предоставила ему, он бы смог убедительно доказать, что этот процесс – результат заговора против него. И если б она придерживалась такой линии поведения, король ни за что не решился бы отдать их под суд.

Но своим признанием она уничтожала их обоих. Об этом и предупреждал его лорд Хэй: бороться в такой ситуации невозможно. И все же он продолжал сопротивляться.

– Если она призналась, значит, она призналась в том, чего не было, но она считает, что было…

– И вы полагаете, можно подобными словами убедить членов комиссии? – мягко спросил Хэй. Но Сомерсет, казалось, не слышал вопроса.

– И даже если она призналась, ко мне это не имеет отношения.

– Это не так, милорд. Если она берет всю вину на себя, вы все равно остаетесь соучастником. Потому что мотивы преступления общие для вас обоих, и их милости члены комиссии сразу же это поймут. Да, комиссия, милорд, уже это поняла, именно потому вас заключили под стражу.

Сомерсет побрел к зарешеченному окну. Постоял, посмотрел на далекое небо, а затем повернулся к посетителю.

– Значит, – глухим голосом произнес он, – король хочет отправить меня на виселицу?

– Король, – в тоне Хэя звучал упрек, – хочет заверить вас в том, что он по-прежнему вас любит и просит вас дать ему возможность проявить снисхождение.

– Снисхождение, но к кому?

– К вам. За тот поступок, в котором вы обвиняетесь.

– Благодарю вас, милорд, что вы не сказали «за то преступление, которое вы совершили». И поскольку я не совершал никакого преступления, я не прошу о снисхождении. А желаю лишь одного – доказать свою невиновность. Я буду до последнего дыхания защищать свою честь, несмотря на все уготованные мне ловушки. Передайте это королю. Повторяю: я – не Гаури и не Балмерино.

Хэй с сожалением покачал головой:

– Я бы не был вашим другом, если бы передал его величеству ваши слова.

Сомерсет ударил ладонью по столу.

– Вы перестанете быть моим другом, если не передадите их. – К нему вернулась былая надменность. – Больше мне добавить нечего, милорд. Лорд Хэй завернулся в шелковый плащ и взял шляпу.

– Не давайте окончательного ответа. Подумайте над тем, что я вам сказал. Помните, в ваших руках ключи к королевскому сердцу, и от вас зависит, сможете ли вы ими правильно воспользоваться. Пусть Господь укажет вам верное решение.

– Господь не может желать, чтобы я запятнал свою честь, – такими были последние слова графа.

Они поклонились друг другу, и лорд Хэй вышел.

Оставшись в одиночестве, Сомерсет опустился в кресло, сложил руки на столе и со стоном опустил на них голову. Теперь он до конца прочувствовал ту горечь, тот вкус поражения, который познал Овербери. Как и у Овербери, единственным его оружием в борьбе за жизнь и свободу были угрозы учинить громкий скандал. Да, это наказание, наказание за предательство друга.

Глава XXXIV

МИЛОСЕРДИЕ КОРОЛЯ ЯКОВА

Наконец в последнюю пятницу мая после долгих проволочек, причиной которых была неспокойная совесть короля и его страхи, графиня Сомерсет предстала перед судом.

Комендант тюрьмы вывел ее из мрачных застенков на воздух, такой свежий, такой прозрачный. Утреннее солнце играло на латах и шлемах стражи, на ужасном топоре, который нес перед ней палач, отвернув, по обычаю, лезвие от нее прочь – ведь ей еще не был вынесен приговор.

Она с особой тщательностью подготовилась к той страшной пьесе, заключительный акт которой должен был разыграться в Вестминстер-холле. На ней было черное шерстяное платье с белыми кружевными манжетами и воротником, на голове – капюшон из траурного крепа. Это мрачное одеяние должно было еще сильнее подчеркнуть лилейную белизну ее лица.

В сопровождении верной Катерины она ступила на комендантскую барку, и менее чем за полчаса прилив донес их к Вестминстерской пристани, где стражники удерживали толпу любопытных.

Просторный зал уже с шести утра был заполнен лицами благородного звания и горожанами, достаточно имущими, чтобы заплатить за место на столь редкостном представлении. Для высокородных пэров было воздвигнуто нечто вроде сцены. Они вошли в зал торжественной процессией, все двадцать два, возглавлял процессию старенький и немощный лорд-канцлер Эллсмер, который выполнял обязанности председателя суда пэров. За ними шествовал лорд главный судья и семь судей в пурпуре.

Перед председателем суда пэров шли прислужники, которые несли его жезл, грамоту и печать, и шестеро охранников с булавами на плечах. Председатель взошел под пурпурный балдахин и, поклонившись собравшимся, сел. Пэры покрыли головы и, шурша мантиями, уселись по обе стороны от председателя. Многочисленная публика шумно расселась по своим местам, и в духоте зарождающегося майского дня прозвучал громкий голос судебного служки. По залу пробежало волнение: к барьеру в сопровождении Катерины и коменданта Тауэра шла графиня. Она была смертельно бледна, но ступала твердо. Глаза ее были опущены долу, сев на скамью подсудимых, она развернула веер и прикрыла им нижнюю часть лица, словно желая спрятаться от любопытствующих взоров.

И вновь, словно глас трубы, прозвучали слова судебного служки:

– Фрэнсис, графиня Сомерсет, вытяни руку и будь готова выслушать обвинение!

Она повиновалась. Встала, вытянула руку, веер она вынуждена была убрать, и все увидели, что во время чтения обвинения по щекам ее катились слезы, а лицо было белое и застывшее, словно высеченное из мрамора.

И в конце раздался вопрос:

– Фрэнсис, графиня Сомерсет, что скажешь ты? Признаешь ты себя виновной в тяжком преступлении и убийстве или не признаешь?

Она мгновение помедлила, покачнулась и в застывшей, мертвенной тишине произнесла единственное слово, которое должно было избавить Робина от всего этого кошмара. Она произнесла его тихо-тихо, однако услышали его все, это слово:

– Признаю.

Публика, заплатившая приличные денежки за ожидавшийся спектакль – все думали, что графиня станет отчаянно сопротивляться, – была разочарована.

Поднялся сэр Фрэнсис Бэкон, генеральный атторней[66], и, явно наслаждаясь своим элегантным видом и благозвучным голосом, принялся растолковывать публике поступок графини. Речь его была размерена, ритмична, периоды закруглены. Он получил от короля твердое указание в случае признания графиней своей вины, не допускать в ее адрес никаких бестактностей.

Да сэр Фрэнсис и не нуждался в оскорбительных словах, он был слишком хорошим оратором и драматургом и мог даже самыми благообразными речами произвести нужный драматический эффект.

Он говорил о том, что графиня нуждается в терпимости и сочувствии. Он ясно намекнул на возможность королевского помилования, однако подчеркнул, что их милости судьи должны неукоснительно следовать своему долгу.