Кони шли неторопливой рысью по обочине дороги. Слева выблескивал под солнцем Королёвский пруд, а справа вставала стена акаций. Белые цветы охапками свешивались над нашими головами. Они пахли летом и детством.
Давно я не чувствовал себя так легко. Будто вернулся домой из дальней дали. Ловко и ладно мне в седле. Ноги обжимают упругие бока лошади, и чуть натягивается повод в руке. Конь просит хода. Полететь бы сейчас полевым галопом, пригнувшись к пахучей холке, поднять клубом пыль на улице и круто осадить у ворот домика с пятью тополями. Отец выходит за ворота, придирчиво сует палец под конскую подпругу: «Ну как, Сергий, наш кавалерист? Не набил спину Воронке?» А Сергий отвечает: «Порядок полный, товарищу командир. Тримаєця у сідлі як пришитий»[91]. А тут мать распахивает окно, и сладкий дух яблочного пирога доносится из дома. «Обедать, кавалерия! И вы, Сергий. Расседлывайте поскорей…»
Мой жеребец забрал повод, вскинул голову, заржал.
— Алеша! Кто-то едет! — предупредил Сергий, поправив непривычно висящий на животе шмайсер.
Но я уже и сам заметил кобылку, запряженную в канареечного цвета тильбюри. Рядом с кучером сидел корветен-капитан Вегнер в пиджачке и тирольской шляпе — ни дать ни взять прусский юнкер у себя в поместье.
Остановились. Я протянул ему руку с седла:
— Привет землевладельцу!
— Привет кавалерии! Вы меняете звания и роды служб как перчатки. Чиновник, пехотинец, кавалерист! — Он ничуть не боялся меня. — Не удивлюсь, если вы еще летчик или моряк.
— Возможно, гepp корветен-капитан. Или вы уже в отставке?
— Если бы! Наоборот. Отдыхаю от формы перед отъездом.
— А куда, если не секрет?
— Не удалось накормить рыб на Средиземном море, теперь ваши друзья помогут мне это сделать на Черном.
— У меня там действительно друзья… Что ж, желаю вам остаться живым, когда мои друзья будут топить ваших.
Он резко отрубил:
— У меня там нет друзей. И нет друзей вообще!
Длинное его лицо помрачнело. Он сказал кучеру:
— Ехайте! Мы имеем никакое время!
Тильбюри тронулось. Но мне не хотелось так расставаться.
— Герр корветен-капитан, вы правы. У немцев осталось мало времени в России, но у вас, лично у вас, еще могут быть друзья. Только надо решать быстро, по-морскому: «Рулевой, лево на борт! В машине — левая назад, правая — полный вперед!»[92]
Вегнер обернулся:
— Очень четкая команда, герр вахтенный офицер, и я о ней подумаю.
— Подумайте, Вегнер, и, может быть, когда-нибудь мы будем с вами на одном корабле!
До нового расположения штаба Веденеева я добирался четверо суток. Простившись с Сергием, сменил седло и немецкую форму на латаную свитку. В большом селе Позументном меня встретил старый знакомый, Пантелеймон. Мы пошли, как когда-то, ему одному известными лесными тропками. По пояс в воде перебрались через мочар[93], минуя немецкие патрули, которые ни за что на свете не сунулись бы в эти гиблые места. Сразу за мочаром, на луговине, окруженной березняком, стояли мазанки под соломой. Я вошел в хату и тут же рванулся назад. У телефонного аппарата сидел офицер в погонах. Двое других, тоже в погонах, склонились над картой.
Кто такие? Куда же ты привел меня, чертов Подорожник?! Отступать поздно. Лучше прикинуться дурачком. Я сорвал с головы каскетку и робко шагнул вперед:
— Дозвольте войти, господин начальник…
Все трое удивленно смотрели на меня. Тут за спиной раздался смех Пантелеймона:
— О-то, пішов вовк у вівчарню, а потрапив на псарню!
Из соседней комнаты вышла Паша, та самая девушка, которая год назад готовила для меня документы на имя Пацько.
— Товарищ Штурманок! — Она бросилась ко мне, как к старому другу. — Та заходьте ж мерщій! Зараз доповімо генералу![94]
Незнакомые командиры в незнакомой одежде жали мне руку. Никогда в жизни я не подумал бы, что они слышали обо мне. Мне казалось, я знаю все, что происходит на Большой земле, но о введении новых знаков различия я не знал. Многие партизанские командиры в тылу врага носили нашу форму. Это одно уже говорило о том, насколько уверенно они чувствуют себя здесь.
— Та скидайте ви цю свиту! — хлопотала Паша. Она побежала за горячей водой для бритья, но мне не терпелось скорей увидеть Веденеева. Он был в соседней хате.
— Товарищ генерал, старший лейтенант Штурманок по вашему вызову прибыл.
Веденеев вышел из-за стола, обнял меня:
— Здравствуй, Алеша!
— С производством вас, товарищ генерал!
Он поблагодарил, а потом здорово отчитал меня:
— Не ожидал! Взялся за «банковскую операцию». Голованову простительно, но ты — командир, опытный разведчик… У нас на тебя большая ставка. Мойся, отдыхай. Поговорим.
Через несколько часов я снова пришел к Веденееву с подробным докладом обо всех наших делах. Не утаил и того, что мы сняли с виселицы и похоронили казненных. Он долго молчал и вдруг сказал неожиданно:
— Есть для тебя новая работа, Штурманок. Будешь служить в армии.
С первой минуты плена меня жгло единственное стремление: к своим, на фронт, в регулярные части. Теперь я воспринял переход из разведки в войска как недоверие.
— За что в армию, товарищ генерал? За этот банк?
— Да не в нашу армию, чудило! В немецкую!
Вместе с майором и капитаном, поразившими меня своими погонами, я занялся разработкой операции. А что, если попытаться поехать на фронт вместо Бальдура? Его биографию я знаю чуть ли не с детства, а самого его в новой части, скорее всего, не знает никто. Захватить Бальдура не сложно. Куда труднее получить его личное дело и выяснить место назначения. Веденеев не отверг и не утвердил мой план.
— Пробудешь здесь две недели, — сказал он. — Постарайся изучить досконально структуру СД и абвера. Получишь материалы о разведслужбах Англии и Америки. Тоже может пригодиться. Ну, а дальше посмотрим. Вернешься в район Южнобугска, оценишь ситуацию на месте. Я, видимо, буду неподалеку. Свяжемся с Москвой и решим. Только не увлекайся своим проектом, если появится более перспективный вариант.
Снова я превратился в ученика. Приходилось работать по двенадцать — четырнадцать часов. Я уставал, конечно, но с радостью обнаружил, что за время службы в разведке память стала емкой и цепкой. Мои учителя, майор и капитан, были довольны. Майор владел немецким не хуже меня. Много раз мы разыгрывали с ним разговор в немецком штабе, в абвере, в полевой жандармерии, и надо сказать, в некоторых случаях я поправлял его, потому что общение с немцами обогатило меня множеством деталей, которые нельзя узнать ни из одной инструкции. Потом майор уехал. Прощаясь, он сказал:
— Спасибо вам, Штурманок. Скоро тоже надену немецкую форму.
Незадолго до моего отъезда самолет с Большой земли сбросил контейнеры с оружием, батареями для радиостанций, консервами и газетами. А кроме всего этого, там были письма.
— Пляшите, товарищ старший лейтенант, — сказала Паша, протягивая два письма. Прямые, острые буквы на конверте могли быть написаны только одним человеком на свете — моим отцом.
«Вот мы и воюем оба, сын!..» Наверно, я сильно побледнел, потому что Паша протянула кружку воды.
Отец всегда оставался для меня живым, хоть с начала войны я ничего не знал о нем. Он командовал теперь артиллерийским соединением. О службе отец писал скупо. Я понял, что его полки участвуют в большом сражении. Может быть, Сталинград? Письмо было датировано началом января. Оно кончалось словами: «Верю, что мой моряк и в сухопутной войне проложил верный курс. Твой отец, гвардии полковник Дорохов». Второе письмо было от матери из Сухуми. Треугольничек из тетрадной бумаги. Как только развернул его, понял все. Не закружилась голова. Никто не принес мне воды.