На следующий день Хведько принес Варваре ее аусвайс и несколько платьев. Пан расстался с ней без всякого сожаления, и она ушла пешком сюда, на Караваевы Дачи, в отцовскую квартиру. Потом она поступила на работу и со случайной оказией послала письмо Кате, у которой и отец и мать были на фронте: «Приезжай. Вдвоем будет легче». Катя не ответила. И как она могла ответить? А весной неожиданно появилась сама, страшная, худая, в изорванном парчовом платье и в больших сапогах.

— Вот и все! Что вам еще сказать, Алеша?

Я не стал спрашивать. Чтобы переменить тему, заговорил о Кате.

— Вы с ней обращаетесь как с ребенком, — сказала Варвара, — подымаете на руки, то не замечаете, то ласкаете. А Катя — не ребенок. Семнадцать лет.

Я не понимал, к чему она клонит.

— Да, Катя — настоящий человек. Уж это я знаю!

— Ничего вы не знаете. Катя любит вас. Понятно?

Катя? Никогда в голову не приходило! А может быть… Я вспомнил, как она поцеловала меня, когда я лежал в гипсе.

Я пытался объяснись Варваре, что сейчас вообще не время для любви. Она смахнула волосы с лица, будто смахнула все жестокое и страшное, о чем мы говорили:

— Неправда. Человеку нужна радость. И вы любите кого-то… Заболталась, опоздаю на работу!

Странная женщина! Хочет отгородиться от войны на этой даче. Не удается! Плотник Герасим понял это. И она поймет.

Пришла Катя. Она задержалась потому, что район был оцеплен. Снова мотоциклисты, полицаи. Опять кого-то ловят.

— Как ты, Алеша? Почему такой хмурый? Болит что-нибудь?

Я промолчал. Что мог я ответить?

Эх вы, маленькие черные пружинки, сильные и слабые! Жаль будет с вами расставаться, а что поделаешь — война!

Варвара перешла на новую работу — диспетчером в гараже ликеро-водочного завода Кирхгофа в самом Киеве. Оккупанты побаивались новых людей, а ее уже знали по работе в магазине. Выписывать путевки шоферам — штука не хитрая. К тому же, имея с ними дело, можно обеспечить себя дровами и керосином.

Я решил нанести визит «жене». Тот человек, о котором говорил Степовой, больше не приходил. Бездействие угнетало. В моей несуществующей краснофлотской книжке появилась надпись, мысленно внесенная мной самим: «Годен к строевой службе без ограничений».

Может быть, в Киеве мне удастся разыскать подпольщиков?

До Киева я добрался на попутной машине. Еще школьником я однажды побывал здесь с отцом. Мне понравился тогда звонкий и веселый город на холмах. Теперь Киев, в котором оставалась едва ли треть жителей, был неузнаваем. В солнечный весенний день пешеходов попадалось не много. По захламленным улицам проносились «мерседесы» и «фольксвагены».

Идти было легко. Еще не пропыленная листва тополей бульвара Шевченко шумела надо мной. Спрашивать дорогу не хотелось, да и о чем спрашивать: «Где подпольщики?» На Владимирской я повернул направо и увидел полусожженное здание университета, а перед ним памятник Шевченко в скверике. Цвела сирень. На дорожках, среди плевков и окурков, пробился бурьян. Только небо было чистым, и на фоне неба — упрямо наклоненная голова поэта, черная и гневная.

Почему они не снесли памятник? Играют на националистических чувствах, хотят противопоставить Шевченко Пушкину?

Я уже собирался идти дальше и вдруг услышал:

— Що, хлопче, питаєш поради у Тараса?[62]

Это был обычный киевлянин того времени, не то городской, не то деревенский человек с котомкой. На осунувшемся лице чуть заметная улыбка под седыми усами.

Я ответил тоже по-украински, глядя на памятник:

— Якби він заговорив…

— Він досить сказав, якщо пам'ятаєш, — негромко ответил киевлянин за моей спиной: — «Борітся — поборете! Вам бог помогає! За вас правда, за вас слава i воля святая!»

Обернулся. Нет того человека. Скрылся за кустами сирени или только померещился мне?

Я пошел дальше в направлении Крещатика. Как много было здесь пустых квартир! Раскрытые окна, выбитые стекла. Из одного окна свешивалась наружу портьера, когда-то красная, выцветшая и изорванная ненастьем, как боевое знамя.

Где же все эти люди, жившие тут? Уехали? Расстреляны? Угнаны в Германию? Может быть, я ищу тех, кого нет? А встреча у памятника Шевченко? Значит, есть все-таки люди, которые не боятся сказать первому встречному: «Боритесь — поборете!»

Крещатика я не нашел. Вместо нарядного проспекта увидел руины: щебень, битый кирпич, скрюченные балки — и все. Не было даже самой проезжей части. Только кое-как расчищенная дорожка, где не смогли бы разминуться два автомобиля.

Отыскав на окраине ликеро-водочный завод Кирхгофа, я сказал охраннику, что моя жена, Теплякова, унесла ключ от дома и вот пришлось идти сюда. Меня пропустили. Варвара удивилась, но быстро вошла в роль и крепко отругала меня за то, что я явился сюда, в то время как ключ лежит под дверью.

Шоферы, толпившиеся в диспетчерской, дружно смеялись над растяпой-мужем, который, наверно, находится под каблуком у жены. Чумазый парень — все его звали Мишкой — рассказывал анекдоты. Шоферы гоготали. Варвара прикрикнула на них:

— Вот перепутаю наряды, потом кто будет отвечать? Накурили, как в пивной! А ну, давайте на улицу!

Шоферы вышли. Остался один Мишка.

— Пани Варвара, — попросил он, — что вы мне обещали?

Она воровато глянула по сторонам и выписала ему путевку. Парень ушел. Следом и я отправился домой.

Катя встретила меня у калитки. Она беспокоилась. Я сказал ей напрямик:

— Мне очень хорошо здесь, у вас. Но так продолжаться не может. Я должен искать своих. Буду добираться под Новоград-Волынск, в отряд Белобородова.

Когда вернулась Варвара, я попросил ее взять для меня аусвайс у коменданта. Поеду в деревню менять вещи на продукты.

Такие поездки были тогда обычным делом. Ранков не отказал. Только предупредил, что к западу от Киева действуют «большевистские банды». Лучше не ехать в ту сторону.

Я решил направиться именно на запад.

Я колол дрова. Под взмахами топора сухие поленца со звоном разлетались по двору. Зайчик от блестящего лезвия гонялся за ними. Пахло травой и свежим бельем, которое Катя развешивала на веревке. Я понес поленья в сарай и чувствовал спиной: она смотрит на меня. В сарае стояла золотистая полумгла. Сквозь щели крыши лучи вонзались в густую паутину. «Надо успеть починить крышу», — подумал я, повернулся и очутился лицом к лицу с Катей.

— Ты как подкралась?

— Алеша, — сказала она, — ты скоро уедешь. Я хочу попрощаться с тобой вот сейчас.

Она старалась не плакать, но слезы текли по ее щекам и губы дрожали. Я хотел обнять ее. Она замотала головой:

— Не надо!

Мне тоже было горько расставаться с ней:

— Катя, ты моя храбрая маленькая сестренка…

— Нет! — перебила она. — Я не сестренка. Я тебя люблю, и ты это знаешь. С той самой ночи. Не отвечай. Слушай.

Я молчал. Я слушал.

— Что ж ты молчишь? — тут же спросила она. — Скажи, что ты любишь кого-то. Мне будет труднее, но все равно, скажи.

— Да, Катя. Но, наверно, никогда не увижу ее.

— Как ее зовут?

— Если бы не Анни, я, наверно, полюбил бы тебя.

— Молчи! Обещай мне: когда найдешь партизан, пусть заберут меня к себе. Ты нет думай! Не затем, чтобы быть с тобой. Просто, если останусь тут, я такого натворю в поселке…

— Не натворишь! Жди! Я найду наших. Сообщу тебе.

— Честное комсомольское?

— Да. Если не убьют.

— Тебя?! Этого не может быть! Слышишь? — Она кинулась ко мне, схватила за руки и тут же отпустила. — Я дура, дура! И все равно я должна была сказать тебе.

Она круто повернулась и вышла из сарая.

Когда вернулась с работы Варвара, я сразу заметил, что она чем-то озабочена. Оказалось, пропала пишущая машинка. Подозревают того самого Мишку, которого я видел в диспетчерской. Сегодня управляющий спрашивал Варвару, знает ли она его.