— Может, подвезут? — спросил матрос.

— Сейчас тебе немцы подвезут! — огрызнулся Клычков. — Горяченького! Только поспевай хлебать. Слышишь? Уже везут!

Гул боя приближался, нарастая. Среди заводских строений начали рваться снаряды. Там все заволокло дымом. Сон слетел с меня. Сейчас начнется!

Над высоткой слева вспыхнула ракета, за ней вторая. В разных местах поля, невидимые раньше среди густых стеблей, поднимались моряки.

— Атака! — заревел Бодров, вскакивая на ноги.

И будто в ответ на его крик — пулемет. Он бил с противоположной стороны шоссе. Пули срезали кукурузные стебли над моей головой.

«Ни за что не встану, — с тоской подумал я, — не могу».

Земля не отпускала меня. Но мимо уже бежали вперед матросы. Многие были в одних тельняшках. Почему-то именно это подействовало на меня. Сдернув через голову фланелевку, я побежал вместе со всеми, выставив вперед штык.

Страха не было. Усталости тоже. Только желание поскорее добраться до этих красных построек в дыму. До них оставалось совсем немного, когда пулеметная трескотня прекратилась и оттуда побежали на нас солдаты. Контратака?

На этот раз запал был вложен заранее в мою последнюю РГД. Я размахнулся, чтобы швырнуть ее, и… увидел красные звездочки на пилотках. Матросы обнимались с красноармейцами. Это было так неожиданно и странно. Так странно и радостно!

Усатый сержант схватил меня за руку, в которой я все еще держал гранату, ловко вытащил из нее запал и пробасил:

— О, тепер здоров, хлопче! Що, своїх не пізнаєш?

Я спросил, все еще не веря, что это свои:

— Звідки ви взялися?

— 3 Одеси! Вам назустріч пробивалися!

Так наш десант соединился с частями, наносившими удар навстречу нам из окруженной Одессы.

В сумерках на заводском дворе, среди битого кирпича, моряки и красноармейцы ели подгорелую кашу и холодный суп, который только что подвезли. Здесь я снова увидел Васю Голованова. Он оказался настоящим командиром, и не его вина, что от нашего батальона осталось не более роты.

— Каких ребят положили! Ты только подумай! — Он тяжело шагал вдоль заводской стены, у которой лежали рядами убитые.

Вот она — братская могила! Не очень глубокая, но какая же широкая и длинная… Если покрыть ее каменными плитами, будет как те — на севастопольском Братском кладбище.

Стемнело. На западе снова бухали орудия. Запах гари и тления полз над землей. Со скрипом подъехала телега, накрытая пехотными плащ-палатками. Когда их сняли, я увидел троих. Командир с двумя орденами на гимнастерке. За ним — молодой парень. И третий — совсем маленький, в темно-синем кителе моряка и берете. Мальчишка показался мне странно знакомым. Я обошел вокруг телеги, посмотрел и отшатнулся. Лицу стало жарко.

— Не может этого быть! Марья Степановна!

«…Девчушка, кукла, карманный доктор…» Кто угодно пусть скажет об этом Шелагурову… Только не я!

И все-таки я сказал ему. Это было труднее, чем подняться в атаку на кукурузном поле. Но я сказал. Через два дня.

Захваченный десантом плацдарм заняли части, прорвавшиеся из Одессы. Многие наши моряки остались с ними. Штатных специалистов с кораблей приказано было вернуть на эскадру.

Ночью мы погрузились на тральщик с рыбачьей пристани, а утром ошвартовались в Севастополе. Моего корабля в гавани не оказалось. Он пришел через сутки. Лидер был в бою, конвоировал транспорт, успешно атаковал подводную лодку и отбился от самолетов. Ребята радовались нашему возвращению, расспрашивали о десанте. Но рассказывать не хотелось. Слишком много было пережито на плацдарме. Да и что рассказывать? Наш батальон наносил вспомогательный удар, а основное сделали другие. Никакого геройства я не проявил и, в общем, действовал довольно бестолково, но, кажется, не опозорился. А главное — те орудия на платформах уже не будут стрелять по Одессе.

Смысл существования корабля — бой. Для этого он рожден. Здесь я узнал боевые части, боевые посты, боевые тревоги, боевые курсы, боевое расписание и множество разных механизмов и деталей, к названию которых обязательно добавлялось слово «боевой», В мирной жизни корабль был для меня островком войны. Теперь он стал островком мира среди войны, царившей в небе, на берегу, в открытом море. Спустя месяц после десанта мне все еще снились фонтаны воды пополам с песком, рыхлое тело немца, в которое так легко вошел штык, взвизгивание мин и слипшиеся веки Марьи Степановны. Боевые тревоги вырывали меня по ночам из тины военных кошмаров.

После похода, в котором я не участвовал, корабль все время стоял на бочках в Северной бухте. Каждое утро, как всегда, подымался флаг. С первых шагов службы на флоте этот ритуал был исполнен для меня величайшего значения. Время не сделало его ни обыденным, ни привычным.

Подъем флага был радостной неизбежностью, так же, как восход солнца и наступление нового дня. Флаг не мог не подняться, как не может не взойти солнце. Что бы ни случилось, даже если на корабле останется только один человек. Я думал об этом, стоя в строю у борта, потому что уже подана была команда: «На флаг и гюйс — смирно!»

Лейтенант Николаев, командир батареи главного калибра, доложил Арсеньеву, что время вышло. Командир корабля едва заметно кивнул головой.

— Флаг и гюйс — поднять! — скомандовал Николаев.

Под веселые переливы горна бело-голубое полотнище медленно поднялось на кормовом флагштоке.

Сразу же после подъема флага был спущен командирский катер. Капитан-лейтенант Арсеньев ушел на нем по направлению к Минной, а на корабле тут же начали разогревать котлы.

Поход! Куда? Когда? Этого пока не знал никто. Меня вызвал недавно назначенный младший штурман, лейтенант Закутников, бывший мой однокашник по училищу. Жаль, конечно, что Васю Голованова назначили на «Киев», а не к нам, но что поделаешь?

Мы только закончили с Закутниковым проверку штурманского хозяйства, когда возвратился командир корабля. Сыграли большой сбор. По лицу Арсеньева нельзя было определить, рад он или встревожен. Он был собран и холоден. Несколько секунд он стоял молча, пристально рассматривая строй. Потом сказал негромко, но так, что было слышно каждое слово:

— Поздравляю с боевым приказом. Надеюсь, моряки лидера «Ростов» не опозорят наш флаг.

После обеда погода начала портиться. Бухта посерела. Небо заволокло облаками, чуть накрапывал дождик. Когда стемнело, флаг перенесли на гафель, и мы вышли в море.

Ни одна искорка не светилась в Севастополе. Даже огни Инкерманского створа были погашены. Я не знал еще, куда и зачем мы идем, но корабль уже не казался мне островком мира среди военной непогоды, как сегодня утром.

В кильватер нам шел лидер «Киев», а где-то впереди — эсминцы. Они ушли из гавани на полчаса раньше. У штурвала стоял Батыр Каримов. Картушка гирокомпаса замерла на румбе 270.

Начинало покачивать. Я постоял у борта, потом спустился в кубрик. Бодров рассказывал ребятам о нашем десанте. Сейчас это было уже прошлым. И, как во всяком прошлом, человеческая память стремилась увидеть хорошее.

— Командир роты попался толковый, хоть молодой, — Голованов с «Киева». Потом принял на себя командование батальоном. Мариман — правильный! — Тут Бодров посмотрел на меня: — А ты тоже решительный парень! Если б не он, ребята, не сидеть бы сейчас Голованову в штурманской рубке «Киева», а лежать в братской могиле.

И только о том, как он сам спас мне жизнь в немецкой траншее, Бодров не сказал ни слова.

Ночью, перед сменой вахты, по корабельной трансляции передали: «Корабль идет к Констанце, имея задачу уничтожить своим огнем нефтехранилища и разведать боем систему обороны этой базы с моря». Говорил комиссар Батурин. Его окающий говор все узнали с первого слова.

Так вот что значит курс 270! Почему же я волнуюсь? Ведь досадовал, что стоим без дела. И что может испугать меня после десанта? Разве не к такому походу я готовился всю жизнь, с тех пор как еще мальчишкой решил стать моряком?