— Ваше теперешнее состояние доказывает обратное.

— Ах, это… ну, это совсем другое дело. Слишком многое сегодня зависело от исхода битвы, поэтому мне и пришлось принять в ней личное участие, хотя я терпеть не могу рукопашной. Ну а после того, как мы смяли противника, уже не имело большого значения, куда попадет острие пики этого малого: в мое плечо или мне в горло. Не все ли равно, уцелеть в своей последней битве или погибнуть?

— Почему же в последней, синьор принц?

— Считайте, что я уже не ношу этот титул. Я больше не принц. Я оставляю его, как и всю мирскую суету.

— Каким образом? — не поняла она.

— Как только я смогу двигаться, я вернусь в Чильяно.

— Что вам там делать?

— То, что делают остальные братья. Pax multa in cella. Старый аббат был абсолютно прав. Только там есть мир и покой, которых я больше всего желаю теперь, когда моя служба окончена. Ничто более не удерживает меня в миру.

— Но вы столького сумели добиться за эти годы! — ошеломленно воскликнула она.

— Все это произошло помимо моей воли и моих желаний, — мягко ответил он. — Пустое тщеславие, безумная алчность и жажда власти — все это не для меня. Я не был создан для мира, и, если бы не вы, я никогда не узнал бы его. Но теперь с этим покончено.

— А ваши владения, Гави и Вальсассина?

— В знак прощанья я оставлю их вам, мадонна, если вы соблаговолите принять подарок из моих рук.

Она замолчала и отступила на шаг от него.

— Я думаю, у вас начинается жар после ранения, — наконец проговорила она, и ему показалось, что ее голос прозвучал как-то странно.

Он вздохнул.

— Пусть будет так. Тому, кто вырос в миру, трудно понять, что глаза человека не должны ослепляться мирским блеском. Поверьте, покидая мир, я сожалею только об одном.

— О чем же? — затаив дыхание, прошептала она.

— О том, что я не достиг цели, ради которой пришел в него: я так и не выучил греческий.

Вновь наступило молчание. Наконец ее платье зашуршало, и она отошла на несколько шагов от него, так что теперь он мог видеть ее лицо и всю ее фигуру целиком.

— Мне кажется, я слышу голоса ваших слуг. Сейчас я оставлю вас.

— Я благодарен вам, мадонна. Да поможет вам Бог. Но она так и осталась стоять между ним и пылавшим камином, худощавая и стройная, как в тот самый вечер, когда он впервые увидел ее в саду здесь, в Касале. На ней было плотно облегающее платье из серебристой парчи, и его узкие рукава спускались до самых ее пальцев, тонких и слегка заостренных, и он вспомнил, что в тот раз на ней было платье с точно такими же рукавами. На ее плечи была накинута голубая бархатная мантия, свободные рукава которой были оторочены горностаевым мехом, а в серебряной сетке, схватывавшей ее каштановые, с золотым отливом волосы, сверкали сапфиры.

— Да, — задумчиво и мечтательно проговорил он, — именно так вы выглядели тогда, и такой я навсегда запомню вас. Я рад, что мне удалось послужить вам, синьора. Это возвысило меня в моих же собственных глазах.

— Вы возвысились и покрыли себя славой в глазах всего света, синьор принц.

— Разве это имеет значение?

Бледная как полотно, она медленно подошла к нему, и, когда она, слегка нахмурив свои тонкие брови, склонилась к нему, он увидел ее темные задумчивые глаза, глубокие и загадочные, словно озера.

— Неужели и я ничего не значу для вас, Белларион?

Он печально улыбнулся.

— Стоит ли спрашивать об этом сейчас, мадонна? Разве я всей своей жизнью не доказал вам, что никогда еще женщина не значила больше для мужчины? Я служил одной вам, служил per fas et nefas note 117.

Она стояла над ним, и ее губы дрожали. И когда она наконец заговорила, ее слова как будто не имели отношения к тому, что было сказано раньше.

— Я сегодня одета в ваши цвета, Белларион.

— О-о, а я даже не заметил! — удивился он.

— Это не случайно.

— Очень мило и чрезвычайно любезно с вашей стороны было оказать мне такую честь.

— Я выбрала их не только поэтому. Неужели они ничего не говорят вам, Белларион?

— А о чем они могут говорить? — сказал Белларион, и впервые со времени их знакомства она заметила, как в его глазах мелькнул страх.

— Я вижу, вы не понимаете меня. Неужели вы не желаете ничего более в этом мире?

— Ничего из того, чего я могу достичь. Но желать то, что находится за пределами достижимого, означает вкусить всю горечь бренного бытия.

— А разве такие пределы существуют для вас, Белларион?

Она улыбнулась ему, и при виде слез, стоявших в ее глазах, у него перехватило дыхание. Своей здоровой левой рукой он судорожно схватил ее левую руку, опущенную на уровень его головы.

— Я, конечно, сумасшедший, — с трудом выдавил он.

— Нет, Белларион, всего лишь глупый. Так вы действительно ничего не хотите?

Он густо покраснел.

— Существует только одна вещь, которая смогла бы превратить жестяной блеск мира в истинный свет. Только она сделает жизнь… О Боже! Что я говорю?

— Почему вы замолчали, Белларион?

— Я боюсь!

— Меня? Разве могу я в чем-то отказать вам, отдавшему все, чтобы служить мне? Разве я не должна взамен предложить вам все, что имею? Неужели вы ничего не хотите потребовать для себя?

— Валерия!

Она наклонилась и поцеловала его в губы.

— Все эти годы моя ненависть к вам служила мне лишь для того, чтобы бороться против любви, которую я почувствовала с момента нашей первой встречи здесь, в саду. Но мне надо было доверять своему сердцу, а не обманывавшему меня рассудку — вы ведь с первой минуты нашего знакомства предупредили меня, что я склонна делать неверные выводы, — и тогда я не узнала бы, насколько бессмысленно пытаться идти против себя самой.

Он задумчиво посмотрел на нее, очень бледный и печальный.

— Да, — медленно проговорил он, — вы, наверное, были правы. У меня действительно начинается жар.