Тем временем Гудимович успел встретиться с «Куртом». Когда Реберлен толкнул «Курта» в объятия советской разведки, тот подумал, что работать ему придется по сбору военной информации об американских базах или по пропагандной линии. Гудимович открыл «Курту» истинный смысл его будущей поездки на Запад. Недели две «Курт» провел в тяжелом раздумье, а потом двинулся во французскую разведку.

После того как Судоплатову стало известно о переходе «Курта» на сторону противника, сотрудники берлинской группы Бюро номер один несколько недель подряд ходили на встречи с «Куртом» с пистолетами в карманах и взведенными курками. Место встреч охранялось заранее расставленными сотрудниками инспекции. «Курт» ничего не подозревал. Он имел, очевидно, задание от своих новых хозяев заманить советских офицеров в западный сектор. Того же добивались судоплатовцы, только объектом их стремлений были западные разведчики. Игра продолжалась безрезультатно несколько дней. Потом Москва решила, что достаточно. С одной из встреч «Курта» привезли в карлсхорстовский особняк. Как только он вошел в гостиную, «Никита», начальник боевой группы, в которую входил «Курт», скомандовал: «Руки вверх, лицом к стене!»

Потом его допрашивали несколько дней и ночей подряд. Он рассказал все, в том числе и свою реакцию на разговор с Гудимовичем. «Курт» и его семья исчезли вскоре в неизвестном направлении.

Неутомимый Гудимович успел, между тем, рассказать одному из советских разведчиков, которого прислали в Берлин на практику в немецком языке, что его ждет не что иное, как карьера диверсанта и, возможно, убийцы. Юноша, русский, недавно из университета, выслушал внимательно словоохотливого начальника и, ничего не сказав, побрел домой. Жил он в Карлсхорсте, на квартире когда-то принадлежавшей Коваленко. Новоиспеченный «диверсант» запер входную дверь, прицепил к люстре свои подтяжки и повесился. Крюк, на котором висела люстра, не выдержал. Самоубийца свалился с таким шумом, что соседи позвонили в комендатуру. Дверь выломали и нашли на полу молодого человека без сознания, с подтяжками на шее. Савинцев и «Никита» сидели с ним потом всю ночь во избежание рецидива, а утром отправили на самолете в Москву.

— Самое забавное вот что: — рассказывал мне Ревенко, — когда парень прилетел в Москву, то Иванова и Гудимович еще уговаривали его забыть все происшедшее, съездить в дом отдыха для поправки нервов и вернуться на работу в разведку.

Берлинские нововведения Гудимовича кончились тем, что его понизили в должности и посадили в Москве на канцелярскую работу. «Шанс» поставленный Ивановой на его карту — не оправдался.

Тем временем, из допросов «Курта» выяснилось, что планам моей резидентуры он не повредил. Судоплатов дал разрешение на выезд моей семьи в Берлин.

Дорабатывались последние штрихи. Францу и Феликсу были заказаны билеты в Вену на десятое марта. В ту же первую неделю марта должна была прилететь в Берлин моя семья. Судоплатов не советовал мне лететь за ними в Москву. Новый начальник берлинского филиала судоплатовской службы Олег Иванов набирал себе людей из Москвы. Он обещал, что прилетающие сотрудники доставят мне семью в целости и сохранности. Я позвонил Яне в Москву.

— Видишь, Яна, — попробовал пошутить я. — Ничего не случилось. Вы приезжаете сюда в ближайшие Дни.

Но все же Яна оказалась права. «Что-то» — случилось.

5 марта умер Сталин. Новый хозяин советской разведки, Берия, занялся ее реорганизацией. Большинство легальных резидентов было отозвано в Москву. О создании новых резидентур, временно, не могло быть и речи.

Когда я, 8 марта, позвонил Яне еще раз и сказал, что завтра буду дома, ликование в ее голосе означало большее, чем радостное ожидание встречи.

И ей, и мне, всем нам, миллионам русских людей показалось в те дни, что смерть Сталина может вызвать перемены в советской системе.

Для меня эти перемены могли открыть возможность ухода из разведки.

Для других — возможность жить так, как диктует собственная совесть.

Вся страна затаила дыхание и ждала. Ждала, что конфликт народа с властью будет разрешен мирным путем.

Глава десятая

Пригородная платформа Белорусского вокзала заполнилась пассажирами с прибывшего из Голицына поезда. Я протиснулся вместе со всеми к выходу на площадь и свернул к станции метро. Был жаркий июльский полдень и кусочки слюды в каменной облицовке вокзала сверкали нестерпимым для глаз блеском. В вестибюле метро было прохладно. После ослепительного солнца, молочные шары ламп казались тусклыми. Я порылся в карманах и нашел пятнадцать копеек. Очередь к телефону-автомату была небольшая. Через несколько минут я уже набирал номер К-6–32–15. Ответил Иван Иванович Карасев.

— Да, вы нужны сегодня, — ответил он своим обычным, как бы запуганным голосом. — Парторг ЦК хочет с вами встретиться.

При парторганизациях крупных учреждений имелись своеобразные связные с высшим партийным руководством. Эти люди навещали собрания, принимали участие в заседаниях бюро и даже встречались иногда с отдельными членами организации. Они назывались парторгами ЦК и давали разъяснения по наиболее запутанным вопросам партийной стратегии. Они же, по-видимому, посылали верхам конфиденциальные рапорты о закулисных сторонах жизни и работы парторганизации. Зачем я понадобился парторгу ЦК, Карасев не сказал.

Вагоны метро в это время дня были полупустыми. После станции Маяковская, блеснувшей арками из нержавеющей стали, мой сосед развернул газету.

Первая страница «Правды» повернулась в мою сторону. Передовая была опять посвящена аресту Берии и его сподручных. Рядом, в коротких корреспонденциях с заводов, фабрик и учреждений, воинственным тоном рассказывалось об единодушном требовании советского народа предать заслуженной каре бериевскую банду. Берия, сам в роли разоблаченного врага народа! Вдохновитель допросов с пытками, в результате которых обвиняемые сознавались в любых преступлениях, брошен теперь на дыбу своими бывшими друзьями и сообщниками.

Пересев у площади Свердлова на линию Парка Культуры, я доехал до конечной станции.

Парторг ЦК уже ждал меня в одной из верхних комнат особняка. Я встретился с ним в первый раз. Парторг был одет в элегантный серый костюм из заграничной чесучи, но его грубоватый голос, примитивный подбор слов и манера громко разговаривать короткими фразами не оставляли ни малейшего сомнения в том, что он профессиональный партиец. Мне вспомнились слова Судоплатова о психологии некрасивых и обиженных судьбой. Сколько их, людей, которые в иной обстановке были бы ничтожеством, получив власть именем партии, составляют ее опору и гвардию…

Парторг ЦК открыл свой портфель.

— Вот, товарищ Хохлов. Партия поручила мне ознакомить вас с этим документом. Почитайте его внимательно. Решение исторической важности. Мы читаем его на партактиве. Узкому кругу, между прочим. Но, поскольку вы на особом положении… В общем, в порядке личного инструктажа…

Я взял из его рук небольшую брошюру, переплетенную в красную, плотную бумагу.

В углу обложки косым шрифтом было напечатано: «Совершенно секретно». Потом, заголовок: «Постановление Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза от 10 июля 1953 года».

Постановление было посвящено раскрытию дела Берии и его сообщников.

Начиналось оно с обычного «за здравие» советской системе и ее достижениям в последние несколько лет. Я пробежал глазами перечисление успехов. Через полторы страницы поток самовосхваления заканчивался обычным «НО», в качестве перехода к мелодии «за упокой».

«…Создалось ненормальное, противоестественное положение, — каялось ЦК, — при котором управление государством сосредоточилось в руках одного человека, И.В.Сталина. При этом важнейшие решения принимались через голову Центрального Комитета, уничтожая, таким образом, самый смысл существования этого верховного органа партии…»

В тексте попадались отдельные фразы, которые я; уже видел в передовицах «Правды» в последние дни. Однако газетные статьи атаковали одного Берию. В решении же Центрального Комитета говорилось, фактически, что дело Берии было прямым следствием ошибок Сталина, ослепленного культом своей личности. Оказывается, Берия «втерся в доверие И.В.Сталина, чтобы получить контроль над органами госбезопасности». Так, вдвоем, они и правили страной, игнорируя безмолвный протест большинства Центрального Комитета Партии. Почему дальше безмолвного и внутреннего протеста дело не пошло, брошюра не объясняла.