Нет. Не все относительно на свете. Есть какой-то высший нравственный кодекс, к которому люди инстинктивно стремятся, соблюдение которого абсолютно необходимо, чтобы остаться Человеком.

Не входит ли в этот кодекс и проблема о собственной совести?

Если я скажу все это Францу, он наверное усмехнется и заявит, что право на собственную совесть — фикция. Партия — его совесть, борьба — его нравственный кодекс. Он думает, что можно так жить и оставаться человеком. Но все дело в том, что партийная совесть, именно в силу своей партийности, теряет постепенно связь с человеческой душой, с интуитивным ощущением высших нравственных принципов. Не признавая права на собственную совесть для своих единомышленников, партия приходит к отрицанию этого личного права и для всех других людей. А отрицание права на собственную совесть, абсолютно равного для всех людей, неизбежно приводит человека к нравственной деградации и, рано или поздно, к гибели — моральной или даже физической. История фашистских и коммунистических партий дает ряд таких примеров.

Студников не стал доказывать Францу, что Околович обычный преступник и приговорен к смерти справедливым судом за преступления против общечеловеческой морали. Франц, может быть, даже обиделся бы, если бы ему предложили ремесло рядового палача. Франц прекрасно понимает, что Околовича решено уничтожить за попытку этого русского эмигранта жить по собственной совести, а не по той, которую диктует доктрина коммунистической партии.

Линкольн сказал: «Народ, который угнетает, сам никогда не будет свободным». Возвращаясь к францам и феликсам, можно сказать, что человек, отрицающий за другими людьми право на собственную совесть, сам никогда не получит такого права для себя. До той поры, пока он когда-нибудь не остановится и не скажет: «Стоп. Вот этого я сделать уже не моту. Мне не разрешает мой внутренний голос». И поймет, что без права на собственную совесть — нет Человека.

Но, может быть, я преувеличиваю преданность Франца и Феликса «партийным интересам»? Не исключено, что они чувствуют и понимают конфликт между их собственной человеческой совестью и партийной стратегией. Они же, в конце концов, могут так же бояться за свои семьи, как я боюсь за свою. Правильно сказала Яна: «Откуда нам знать, что они думают на самом деле…» Конечно, их судьба крепко связана с моей на предстоящем нам отрезке пути. Но не стоит ломать голову над тем, что может с ними случиться и почему. Их судьба и их совесть не могут повлиять на мое решение…

На лихтенбергском вокзале я сел в поезд электрички. Мне нужно было ехать назад, к станции Осткройц, чтобы попасть на линию, ведущую к Карлсхорсту. В вагоне не было почти никого. Я вынул из кармана западноберлинский журнал. Рождественский номер с елочными огнями, лучистыми звездами и серебряными колоколами на первой странице. Через всю страницу, наискось, шел снег. Я выглянул в окно вагона. Туман все сгущался.

В середине журнала, разворотом на две страницы, был обширный гороскоп на будущий год с подробными предсказаниями о деловых перспективах, о шансах в любви и о вероятном состоянии здоровья. Я нашел рубрику «Стрелок» для Яны и «Близнецы» для меня. Предсказания были похожими для нас обоих: «…небольшие трудности в начале года, но лотом, в конце весны, полное исполнение всех надежд…» Я вырвал страницу. Отвезу Яне. В гороскопы особенно не верили ни она, ни я, но пусть почитает.

Надо бы, между прочим, попасть домой к встрече Нового года и провести этот вечер вместе с семьей. Дело не только в ориметах. Яне будет особенно тяжело встречать этот Новый год. И для меня встреча Нового года всегда была самым важным праздником. Может быть, потому что много лет подряд этот вечер заменял мне Рождество.

Я ведь могу сделать так, чтобы прилететь в Москву вовремя. Немцы готовы к выезду в Австрию. На днях Савинцев позвонил «своему человеку» в чешское консульство и им выдали проездную визу без каких-либо затруднений. Разрешения на въезд в советскую зону Австрии у них тоже теперь есть. Наша группа получила их прямо от Советской Контрольной Комиссии. Все это, конечно, не на настоящие фамилии Франца и Феликса, а на фиктивные паспорта, полученные из полицейского управления Дрездена. Собственно, фиктивными называть их неправильно. В этих документах все настоящее, за исключением самих владельцев. Даже билеты в Австрию у обоих агейтов уже на руках. Франц едет поездом, а Феликс летит самолетом чешской линии. Я тоже мот бы полететь домой чешским самолетом. У чехов легче будет получить билет. Мой пропуск на обратный переезд границы еще действителен. Если оба немца к утру тридцатого числа будут уже на пути в Австрию, Студников разрешит мне вылет в Москву. Только нашлось бы свободное место на самолете в этот день.

Работа разворачивалась точно по плану. 28 декабря Франц выехал поездом в Австрию. 30 декабря Феликс вылетел из Берлина в Вену. В то же утро самолет чешской линии повез меня с шенефельдского аэродрома в Москву. Получить билет мне помогли проездные документы, подписанные еще в Москве заместителем министра МВД СССР Серовым.

Тридцать первого Окунь позвонил по «ВеЧе» из Австрии. Оба агента благополучно доехали до Вены, были приняты на связь, устроены в гостиницах и приступили к работе. Мастерские в Кучине назначили заключительные испытания оружия на пятое января. В довершение всего, Панюшкин вызвал Студникова и официально информировал его, что ЦК КПСС утвердил оперативный план «Рейн». Обрадованный Студников милостиво дал мне отпуск на целых четыре дня.

Вечером, в полуподвале в Кривоникольском переулке, Яна, Алюшка, моя мама, Маша, тетя Варя и я встречали Новый год. На этот раз елка стояла не на чертежном столе, а на полу и упиралась серебряной звездой в потолок. Рождественских игрушек у нас прибавилось. Помимо «еще маминых» на ветках висели шоколадные фигурки и марципановые зверюшки, которые я привез из Берлина. И, вперемежку с цветными электрическими лампочками, белые стеариновые свечи…

В половине двенадцатого погасили свет и зажгли елку. Сказочные блики заиграли на стекле бокалов, на серебряной головке бутылки с шампанским, на покрытой яркой эмалью крышке шоколадного набора, на золотых каемках праздничного сервиза. Зеленый отсвет телевизорного экрана касался края вязаной скатерти и тут же растворялся в радуге елочных огней. Диктор московского телевизионного центра предупредил, что через три минуты — Новый год. Мы откупорили шампанское. Глоток красного вина был налит и Алюшке. Держа бокалы в руках, мы ждали пока часы на Спасской башне отобьют первые шесть ударов. Я знал, что, на душе у Яны было так же тоскливо, как и у меня. Диктор поздравил с Новым годом и пожелал нового счастья. Мы чокнулись и выпили. Нам с Яной было очень нужно, чтобы наше счастье в наступающем году оказалось действительно новым…

Рабочий кабинет полковника Хотеева помещался на третьем этаже кучинского хозяйства. Комната была небольшой, но в ней все же находились два стола, поставленные в форме буквы «Т». Полковник Хотеев заведывал кучинскими мастерскими сравнительно недавно. Осенью 1953 года он сменил полковника Железнова, командовавшего «лабораторией» с начала Отечественной войны. Хотеева я почти не знал, и разглядеть его как следует смог лишь пятого января, когда Студников, Мирковский, Годлевский и я собрались у него в кабинете для обсуждения готовых комплектов бесшумного оружия.

Совещание началось с монолога Хотеева, жаловавшегося на развал в делах лаборатории, который был оставлен ему Железновым. Хотеев говорил о «запущенной отчетности», о «многолетнем паразитстве на государственные деньги», об «отсутствии системы и тщательности в работе». Я косился на Студникова. Голос Хотеева был значительно ниже, чем у Студникова, но тон его жалоб и набор фраз поразительно напоминал отзывы Льва Александровича о бывшем руководстве Девятым отделом. Когда же Хотеев заговорил о наступающих блестящих перспективах работы лаборатории под его личным руководством, я едва смог удержать улыбку и сделал вид, что усердно рассматриваю свои часы.