Еще одно чрезвычайно важное в принципиальном отношении требование выдвигал Пржевальский: «… в далеких и диких странах Азии путешественник, помимо научных исследований, нравственно обязан высоко держать престиж своей личности, уже ради того впечатления, из которого слагается в умах туземцев общее понятие о характере и значении целой национальности» ^[14]. Другими словами, речь шла о чести и достоинстве русского имени, о котором должен тщательно и неукоснительно заботиться путешественник и соображениями которого должен руководствоваться он в особо трудные и решительные моменты. Это требование было аксиомой и для Арсеньева. Условия путешествия в пустынях и горных областях Центральной Азии, зачастую среди враждебного окружения, были иными, чем в Уссурийской тайге; иной характер имели и встречи с населением, но вопрос о чести русского имени стоял для Арсеньева столь же остро, как и для Пржевальского. И, как известно, он блестяще разрешил его. Недаром среди угнетаемых со всех сторон разными хищниками малых народностей Приморья очень скоро сделалось легендарно популярным имя «русского капитана».

К сожалению, у нас мало материалов, чтоб исчерпывающе осветить образ Арсеньева как путешественника. Существующие немногие воспоминания и рассказы об Арсеньеве относятся преимущественно к последним годам его жизни. Спутники же его ранних экспедиций, за исключением П. П. Бордакова, не оставили никаких воспоминаний о своей совместной работе с ним. Очень важен для понимания В. К. Арсеньева как начальника и руководителя экспедиции очерк И. А. Дзюля ^[15]. Но и у И. А. Дзюля и у П. П. Бордакова даны только самые общие зарисовки, не позволяющие охватить образ В. К. Арсеньева в его гармонической цельности. В 1949 г. в Алма-Ате вышла небольшая брошюрка П. П. Бордакова (А. Г. Петрова) «В тайге». Она содержит воспоминания о путешествиях автора по Дальнему Востоку в период 1906–1910 гг.; одна из глав, входящих в эту брошюру, посвящена специально В. К. Арсеньеву(«В. К. Арсеньев- русский путешественник-исследователь»). К сожалению, эти воспоминания носят беглый характер, и в них мало характерных подробностей. Об Арсеньеве П. П. Бордаков пишет так: «Благороднейший по натуре человек, Арсеньев обладал дарами истинного путешественника: железной настойчивостью, неутомимостью и той острой наблюдательностью, от которой не ускользнет ни одна мелочь. К тому же он горячо любил свое дело» ^[16]. Более интересны в этом отношении его выдержки из дневника, затерявшиеся на страницах детского журнала («Юная Россия», 1914) ^[17] и являющиеся ценным

дополнением к книгам В. К. Арсеньева. Об авторе этого дневника В. К. Арсеньев неоднократно упоминал в книге «Дерсу Узала», называя его сведущим специалистом и симпатичным спутником, а напечатанные выдержки из дневника характеризовал как очень живые и правдивые, — но в этих дневниковых записях о самом Арсеньеве сравнительно мало сведений. Поэтому лучшими свидетельствами об Арсеньеве как путешественнике остаются страницы его собственных сочинений, его путевые письма и отчеты, в которых ему иногда приходилось более подробно говорить и о самом себе. Таковы, например, скупые строки о последних днях Сихотэ-Алиньской экспедиции, когда Арсеньеву и двум его спутникам пришлось спуститься через перевал, которому они дали именование «Опасный» ^[18]. Любопытен и характерен один эпизод из первых путешествий В. К. Арсеньева, когда он еще только «учился» путешествовать и вырабатывал свой «метод». В ноябре — декабре 1903 г. он с охотничьей командой совершил небольшой «поход» в Засучанье. Идти пришлось по весьма быстрой и чрезвычайно извилистой речке Сяо-Судзэхэ. Дорога же «не придерживалась одного берега, а шла прямо и пересекала речку во многих местах». Время было уже позднее, но река еще не замерзла, и лишь у берегов были забереги. За двое суток пришлось 48 раз перейти реку вброд. «На первых бродах вода была немного выше ступни, но затем броды становились все глубже и глубже. На последнем броде вода была уже выше пояса. Как только люди выходили из воды на воздух, вода тотчас же замерзала, обледенелая одежда коробилась и ломалась». Наконец, вода достигла такой глубины, что нечего было и думать о переходе ее вброд, к тому же она уже покрылась тонкой и еще хрупкой коркой льда. И вот тогда Арсеньев решил переправиться на другой берег ползком по льду реки. Пример он подал сам. «Вырубив две тонкие длинные палки и привязав к своему поясу веревку, он пополз через реку в надежде, что давление тела будет распространено на большую площадь, и лед выдержит». Действительно, лед выдержал, он только «выгибался» и по трещинам его выступала наверх вода. Когда же Арсеньев дополз до другого берега, лед сломался, и он провалился у самого берега в воду. Но здесь уже было неглубоко — самое же главное было достигнуто: «веревка перетянута». А затем таким же порядком переправились один за другим и стрелки его команды. Так как веревка была уже перетянута, и к каждому человеку она привязывалась с двух концов, то возможность катастрофы была уже уничтожена ^[19]. Гибель могла грозить только тому, кто переправлялся первым, перетаскивая веревку на другой берег, то есть самому начальнику отряда В. К. Арсеньеву. Этот случай не нуждается в комментировании — так выразительно он обрисовывает характер «прирожденного путешественника»: находчивость, мужество, уверенность в себе, самоотверженность, огромная внутренняя дисциплина и уменье заражать энтузиазмом и внушать уверенность каждому рядовому участнику экспедиции.

Подобно Пржевальскому, В. К. Арсеньев также предполагал закрепить свой опыт путешественника в особом сочинении. Он всю жизнь лелеял мысль написать книгу «Теория и практика путешествий в Приамурском крае». Книги этой он так и не написал, но фрагменты этого замысла сохранились в виде различных заметок, вставок, попутных замечаний и рассуждений, вкрапленных в его книги и очерки; немало сохранилось таких замечаний и в его путевых очерках, печатавшихся в газете. Замечательный и яркий пример таких фрагментов, позволяющих судить о характере задуманного «пособия для путешественников», находится в книге «В горах Сихотэ-Алиня». Автору пришлось с одним удэхейцем идти через перевал, по которому этот же удэхеец сопровождал за двадцать лет перед тем другого путешественника. В пути он вспоминал отдельные эпизоды этого путешествия. Слушая его, В. К. Арсеньев думал: «дикая тайга, редкое население, но какие прочные следы оставляет за собой каждый путешественник! О нем говорят. Через десять-двадцать лет можно на месте проследить маршрут каждого исследователя, узнать, как он шел, где ночевал, чем болел, какие у него были успехи и промахи, каковы были отношения между участниками экспедиции, кто с кем ладил, кто с кем ссорился и т. д. Да где же это записано? Нигде. Люди уходят, а дела их остаются, и об этих делах из поколения в поколение будут передавать местные жители, и не только то, чему они сами бывали свидетелями, но и то, что они усмотрят по следам, оставленным в пути и на биваках. Тайга- не город, где легко скрыться». «Молодым путешественникам это надо иметь в виду, — заканчивал В. К. Арсеньев свои раздумья, — все хорошие и худые поступки их сохранятся там на многие годы» ^[20]. Этот отрывок дает четкое представление о том, какое крупное место занимала в его сознании забота о нравственном достоинстве путешественника и о его этических свойствах. Это рассуждение характерно и вообще для русской школы и русского типа путешественников. Как, например, мало думал о таких вопросах Стенли!

2

Но существуют и некоторые, довольно значительные отличия между В. К. Арсеньевым и его великим учителем. Первое коренится в их отношении к тем странам, через которые прошли их маршруты. Пржевальского влекла его энтузиастическая любовь к природе, патриотическое сознание важности возложенной на себя миссии; пути его определялись поставленными им грандиозными научными задачами, разрешить которые он считал себя призванным. Он перекраивал и создавал заново карту Центральной Азии, проверял гипотезы Гумбольдта и Риттера и исправлял их ошибки; каждое его путешествие являлось крупной вехой в мировой науке, и каждая из посещенных им стран как бы начинала после него новое географическое бытие. Но все эти исследованные им страны занимали только его ум, не сердце. Страны, через которые он проходил, изучение и дальнейшее культурное развитие которых так много обязаны его творческому гению, оставались для него, за исключением, конечно, Уссурийского края, чуждыми. Его сердце неизменно скучало по оставшейся вдали родине. «Часто-часто я в пустыне, — писал он, — вспоминаю про родной очаг, который дороже для меня всего на свете» ^[21].