Его страдания доплеснули до сердца Ариши, как волны до далекого берега; она глубоко чувствовала, как в этом измученном, усталом, но еще сильном и гордом человеке постепенно умирало желание жить. Она была потрясена его судьбою…

Ариша долго думала над прочитанным… То, что было узнано ею, перечувствовано и пережито за эти дни, не исчезнет из памяти, не пропадет бесследно. Оно уже всколыхнуло, подняло ее, и теперь ей стало виднее и других, и самое себя. Сравнивая себя с Руфью, она с удовлетворением отмечала свое преимущество.

— Если бы я встретила такого, как Идэн, я полюбила бы его. Пренебрегла бы родственными узами и пришла к нему, несмотря ни на что… Да, и пусть думают про меня что хотят! — сказала она и от чего-то вздрогнула, невольно оглянулась на Наталку, отдыхавшую на постели.

Ей показалось, что она произнесла вслух имя того, о ком думает все эти дни неотступно… Он властно тянет ее к себе, настойчиво шепчет по ночам у ее изголовья, и как она ни спорит с собою, все равно мысли идут к нему, как облака по ветру. И не хватает воли остановиться, сказать: «Нет! на этом все надо кончить!»

Она осуждает Руфь, а сама боится произнести его имя, живет оглядываясь, страшась, — раскаивается в совершенном. Почему она лжет себе и другим, таясь и укрываясь?.. Почему не скажет открыто о своих чувствах?.. Что это? Только ли робость? Или паутина привычек, которыми она связана?..

«А зачем тебе нужен этот чужой, случайный человек?» — спросил ее внутренний голос.

«Затем, что я… люблю его», — ответила она.

Все, что знала она о Вершинине, что видела в нем раньше, повернулось к ней иной стороной, и она — удивленная и очарованная — познала впервые, что он чем-то похож на Идэна.

Ариша вспомнила: Алексей недавно сказал ей, что они серьезно спорили с ним, что ему трудно работать.

«А может, ему трудно и жить? — спросила она себя. И, подумав, решила: — Я пойду к нему… узнаю… мне самой ничего от него не нужно…»

С лампой в руке она вышла в сени и, придерживая грудь, где сильно стучало в тревоге сердце, несколько минут стояла у сундука, окованного медью. Ей казалось, что эти медные полосы опутывают, стягивают ее живое, рвущееся на волю чувство, и ей хотелось разорвать их без сожаления, без раскаяния. Она догадалась, с какою целью пришла сюда и зачем в ее руках ключ. Отперла сундук и вынула синее, самое лучшее платье, которое любила.

Она не замечала кипящей за окном вьюги, не слышала, как все усиливающийся ветер напирал на стены, на окна, как шумел и ухал в проулке шторм: в ней самой бушевала буря, оглушающая, неукротимая, и, кроме нее, Ариша теперь ничего не чувствовала, не знала и не хотела знать.

Почуяв шаги на крыльце, Буран вылез из-под стола, где дремал, свернувшись у ног хозяина и подняв уши, ждал у двери… Вершинин даже глазам своим не поверил, увидев ее на пороге. Сдерживая с трудом волнение и беспокойство, он быстро поднялся от стола и подошел к ней. Шаль и шубку ее занесло снегом; сама, чуть побледневшая, смятенная, не знала, что сказать в эту минуту встречи. Заговорила о том, что на ней — целый сугроб, что директор передал с кем-то для Петра Николаевича вот эту записку… книгу — тоже… Что она пришла ненадолго, всего на одну минутку, и сейчас уйдет… Дорогу так передуло, ничего не разглядеть, хотя еще времени всего семь часов… Тьма, метель, от ветра можно задохнуться…

— Ничего, я сама, спасибо, — слегка отстранилась она, когда он подошел к ней с одежной щеткой, чтобы смахнуть с нее снег.

Параня грела на печке спину, а заслышав знакомый голос гостьи, всполошилась, проворно сползла на пол, заохала, что у ней слаба стала память, что надо бы еще засветло сходить к Лукерье за пряжей, — а вот поди ты, ненароком заснула, а сходить непременно надо… Наспех надела шубу, обвязалась шалью и, обратив постное лицо к квартиранту, сказала, уводя в сторону затаенный взгляд:

— Я скоро… часика на два, на три… А как приду, ежели ничто не задержит, то и самоварчик поставлю… Ничего эдак-то?

— Все равно мне, — ответил он.

— А уж ежели буря поднимется, так я там останусь, ночую, — втолковывала старуха, держась за скобу двери.

И они остались одни — стоя напротив друг друга, в двух шагах, не смея переступить какую-то невидимую, но обозначенную между ними черту…

— Я рад, что ты пришла, Ариша… Ведь я не переставал думать о тебе с тех пор… помнишь? Целых полторы недели не виделись совершенно. Сам я не мог… Но сегодня у меня — большой праздник… самый большой в жизни!

Она распахнула доху — темно-синее платье, мягкого глубокого цвета, как южная ночь, встало перед его глазами. Он помог ей раздеться, принял от нее шаль, подставил стул свой, приглашая сесть… Знала ли Ариша, как хороша она в этот час — робкая, смущенная и в то же время бесстрашно идущая неизведанной дорогой по зову собственного чувства!.. Восторженными глазами смотрел он на нее, сжимая руки ее повыше кисти, и Ариша не отнимала их, улыбаясь робкой, смятенной улыбкой, готовой исчезнуть при первом неосторожном слове, даже намеке. Он понял это, и говорил с какой-то бережной любовью, не спуская с нее глаз.

— Все эти дни я был так одинок, такие закрадывались сомнения, что готов был… прийти сам… Не веришь?

— Нет, я верю… Нас занесло совсем, ко мне пройти нельзя, — сказала она. Ее глаза — большие, черные — светились жарко, и она, чувствуя, зная это, не делала и малого усилия над собой, чтобы притушить это пламя. — Мне прийти сюда, к тебе — чуть-чуть безопаснее. — И перевела речь на другое: книга, которую прочла она, очень понравилась. — Впрочем, — не то слово. Я в душе как-то одинока, одинока уже давно, и вот в этой книге мне стало понятно: что-то надо переменить самой, переменить все, что было во мне прежде. Захотелось работать, жить самостоятельно, независимо… любить человека ничего не таясь… открыто…

— Конечно, ты права, Ариш… насчет работы тоже. Тебе надо работать. — Он настойчиво употреблял слово «ты», ибо чувствовал, что имеет на это право.

— Да, и я буду… Я уже решила бесповоротно.

Он подсел к ней ближе, заговорил горячо и торопливо:

— Хорошо, что ты проснулась, Ариша… Ведь ты спала!.. А чтобы жить, надо бодрствовать, надо воевать. Мне тяжело, обидно сознавать, что быт железным обручем стянул свободную человеческую волю… он давит… Вот мы с тобой, Ариша, украдкой от людей…

— Я не боюсь быта. Он мне не страшен! — решительно проговорила она. — Человек — хозяин жизни, ее творец. Если бы я боялась, я не пришла бы сюда.

— Да, да, ты, Ариша, смелая, и я хочу, чтобы ты… — Он не высказался до конца, смутившись перед чем-то большим, к которому их приближало время. — Да, у меня есть яблоки. Я берег их для тебя.

Она взглянула на него словно издали, улыбнулась задушевно, потом с приятным хрустом ела свежее яблоко, доверчиво отдав Вершинину руку. На красивом лице ее была нарисована веселым узором радость, и, когда он положил на ее плечо руку и привлек к себе, она не испугалась, не оттолкнула его, спросила только, доверчиво взглянув в глаза:

— Ты любишь? — и опустила голову, затихла, ожидая ответа. Она не подняла шаль, свесившуюся с плеч чуть не до полу, не промолвила ни слова на его тихий вопрос: «Я уберу ее?» Она забыла, что сидит в чужой избе, что пришла ненадолго; а когда сильные горячие руки подняли и принесли ее на постель, она трепетно прижалась к нему, притихла и припухлыми от страсти губами жадно пила мужскую силу…

Глава XI

«Я тебя люблю…»

Он стоял перед ней, высокий и сильный, глаза были большие, темные и обволакивали ласковой теплотой. Арише захотелось узнать: как жил он до этого? любил ли кого? что он думает о ней, пришедшей к нему по зову чувства?..

— Ты можешь любить крепко, надолго, на всю жизнь? — спросила она.

В эту минуту Вершинин не мог ей лгать, но также и не мог ответить, что никогда никого не любил. Потупя взгляд, ушедший в пространство, он припоминал: