Выйдя из ванны, он долго и тщательно вытирался. Вдруг он понял, что думает только о себе. Береника была лишь предлогом, который неизменно подводил его к зеркалу воображения, где он видел Орельена, одного Орельена, вечно Орельена. А ведь он любил Беренику. Он повторил про себя эту фразу. И не без иронии процитировал слова мадам Дювинь: «Когда дела идут, тогда конечно…» Сегодня его ждут дела. Он занят, занят весь, до самых укромных тайников сердца. Все приобретало в его глазах небывалое значение. Все вращалось вкруг единого стержня — свидания в пять часов, и все затевалось ради этого свидания. И теперь времени уже не хватало, его нельзя было терять зря. Человек, который любит, — занятой человек. Ужасно занятой.
Подложив под себя полотенце и высунув кончик языка, он с напряженным вниманием начал стричь на ногах ногти. В ванной комнате стоял легкий парок. Покончив с ногтями, Орельен еще долго мучился сомнениями насчет выбора сорочки, забыл, что уже почистил зубы, только споласкивая рот, вспомнил, что вся операция была аккуратно проделана в положенное время, и обозвал себя дураком. Теперь пройдемся тряпкой по запотевшему зеркалу. И бриться…
Береника. Он кружил вокруг нее, вокруг своих о ней воспоминаний, с той неясной опаской и целомудренной осторожностью, с какой мужчина мысленно приближается к женщине. Он даже избегал этого приближения, боялся все загубить. Он заключил ее в широкий круг мыслей, которые, казалось, не имели к ней прямого отношения, но приводили прямо к ней, к ней приготовляли. Удивительная штука любовь мужчины: совсем такая же, до наивности такая же, как у птиц и медведей, стрекоз и волков. Даже когда дело идет совсем о другом, они представляют себе любовь лишь как подготовку к определенному мгновению, и мысли их тогда подобны весне в лесу: они выбирают себе сами пеструю окраску перьев, прочищают горлышко, чтоб оттуда полилась песня, мелодия, подсказанная инстинктом, готовят гнездо, ложе или берлогу, чтобы привлечь ее, ту, которой они уж конечно, видит бог, не мечтали коснуться даже кончиком пальца. Противоречия, самообман входят как составные элементы в подлинную любовь, — их нельзя вырвать, не убив самое чувство.
Так и не одевшись окончательно, Орельен отправился отыскивать пару туфель, на которую пал его выбор. Куда к черту засунула их Дювинь? Как нарочно, все прочие оказались на месте… Прослужить два года, и вдруг в один прекрасный день взять и передвинуть все, засунуть бог знает куда как раз то, что вам понадобится сегодня. Старуха упрятала их в самый низ шкафа. Зачем? А затем, чтобы схоронить следы преступления: проклятые туфли оказались нечищенными. Теперь придется самому чистить, пачкаться. Нет, решено, с завтрашнего дня начинаю искать себе мужчину.
Орельен прошел на кухню и при виде заботливо приготовленного завтрака расчувствовался. Мадам Дювинь накрыла стол и поставила в фарфоровую вазочку букетик цветов. Рядом с салатницей стояли в идеальном порядке соль, перец и мелко нашинкованный сельдерей. И тут же накрахмаленная салфетка, сложенная треугольником: Орельен расхохотался. Ай да матушка Дювинь! И с ожесточением стал чистить туфли.
Когда он заканчивал в комнате туалет, взгляд его упал на гипсовую маску. На сей раз она показалась ему вылитой Береникой… Не Береникой вообще, а Береникой в минуту душевного волнения, когда от лица ее отливает кровь. Какая изумительная у нее кожа! Прозрачная, живая, до того живая, что невольно начинаешь думать о смерти…
Что это за историю об утопленнице рассказала ему мадам Дювинь? Бальное платье, кольцо, отрубленный палец. Он пытался собрать воедино разрозненные звенья этой истории, которые тогда не коснулись его сознания, и подошел к окну.
Долго, долго глядел он, как катит внизу Сена свои желтые, взбудораженные, холодные и не внушающие доверия воды. Бальное платье… Почему бальное платье? Какая тут скрыта драма, сотканная из ночного мрака и струй, из пошлых и глубоких тайн? Почему так часто вылавливают нарядных утопленниц? Ведь речные воды принимают в свое лоно обнаженное тело, подобно смерти, подобно любви. Холодом также веют и простыни, когда укрываешься ими вдвоем. И тут он обозлился на себя самого — ну зачем ему понадобилось отсылать мадам Дювинь, так и не разрешив ей убрать квартиру: пусть даже ничего не случится… Нет ни малейшего, даже самого крохотного шанса… Ну, а вдруг? Ну, а если?
Орельен сменил постельное белье и подмел пол. Время от времени он подымал глаза на гипсовую маску, такую белую, чистую, такую далекую.
XXIX
Квартира миссис Гудмен на улице Цезаря Франка в представлении Береники Морель меньше всего напоминала мастерскую живописца или вообще артистическое жилище. Во всех новых домах, а новыми называли в ту пору дома постройки девятисотых годов, имелись такие пятикомнатные квартиры с гостиной и столовой; комнатки маленькие, выдержанные в светлых тонах, с лепниной в стиле Людовика XVI, а над камином зеркало. Та, что так торжественно именовалась салоном и служила мастерской, была совсем узенькой, чуть ли не половину занимал мольберт с неоконченной и слишком большой для этой студии картиной, написанной в дадаистской манере Замора. Что-то блестящее, словно покрытое лаком, изображало сложную машину с множеством колесиков, не могущих вертеться, — все стального цвета с черными подпалинами. Мольберт непрозрачным экраном, как ширма, делил комнату на две половины, и все, что находилось по ту его сторону, — и стулья с плетеными сиденьями в стиле «трианон», и глубокие кресла, обитые шелком в зеленую и белую полоску, и старинная консоль, и мраморный столик, — все казалось каким-то странным, совсем крошечным, допотопным.
Надо сказать, что когда Замора водворился сюда, когда он завалил весь угол своими картинами, водрузил мольберт, разбросал повсюду кисти, картоны, карандаши и краски, его появление отнюдь не нарушило уже сложившегося в доме хода жизни. Миссис Гудмен — она же красавица Бетти, высокая блондинка, похожая на богоматерь из самых что ни на есть прерафаэлитских, с невозмутимо спокойным лицом и тяжелыми нависшими веками (они служили как бы продолжением лба, чему не были помехой бесцветные брови) — приняла это вторжение, как принимала все на свете. Ей представлялись вполне не естественными и картины Замора, и сам Замора, и превращение ее гостиной в мастерскую художника. В этой же комнате обычно играли дети миссис Гудмен, мальчик и девочка, пяти и семи лет, два белокурых и очаровательных ангелочка; тут же усаживалась штопать и чинить детское белье и белье хозяйки дома толстая негритянка, повязанная зеленой шелковой косынкой в красную крапинку, — считалось, что она присматривает за ребятишками. И тут же без конца сновали друзья Замора и его разношерстные знакомые, в числе коих были прославленные жокеи, герцогини, литераторы, богатые бездельники, хорошенькие женщины всех сортов, шахматисты, все, с кем завязывались отношения во время переезда на океанских пароходах, в отелях, а равно и все друзья семьи Замора, пользующейся весьма почтенной репутацией в качестве крупнейшего поставщика зерна на международном рынке и связанной по некоторым родственным линиям с высшим духовенством Испании.
Когда Береника, — Поль Дени зашел за ней на улицу Рейнуар, — явилась в сопровождении юного поэта к миссис Гудмен, весь этот караван-сарай, убранство которого завершала мраморная головка мальчика работы Гудона, водруженная на камине, был в полном составе; кроме негритянки, детей, миссис Гудмен и самого Замора, здесь находился еще портной Руссель; знаменитый Шарль Руссель, грузный мужчина лет шестидесяти, с круглой бородкой под норвежского моряка, с гладко прилизанными седыми волосами, все еще дороживший репутацией бывшего красавца, ухоженный, словно пудель, и одетый с той излишней изысканностью, которая граничит с дурным вкусом.
Он явился сюда как бы невзначай, к завтраку, и решил, не показывая вида, посмотреть работы художника, положившись на мнение одного молоденького писателя, друга Поля Дени, который состоял при портном в роли советчика по части приобретения картин. Своей славой Шарль Руссель был обязан не только портняжному заведению на улице Мира, но и коллекциям, картинам современных художников и древним китайским статуям, завещанным Луврскому музею.