Чуть в стороне, пристроившись на упавшем дереве, Вифатнюк начал, уже в который раз, возиться с радиостанцией. Опухшими пальцами он разобрал ее, прочистил гнезда ламп, концы проводов, затем снова тщательно собрал все и закинул антенну на ольховое деревцо. С большим трудом он надел наушники. Настраивал долго, потом махнул рукой.

— Нет, ничего не получается, — тихо произнес Вифатнюк и тут же припал на бок, затем повернулся на спину и вытянулся во весь рост. Вслед за ним в снег скользнула рация. Его приподняли. Он открыл глаза и с последним усилием прошептал:

— Умираю. Крепитесь, ребята.

Нас становилось все меньше и меньше. Совсем прекратились разговоры. Каждому хотелось выбросить из своих карманов и мешков лишний груз и посмотреть заодно, нет ли какого сухарика.

Ночью пошел сильный снег, потом подула поземка. Партизаны коченели от холода. Не спасла и усиленная ходьба.

К утру умерло более тридцати человек.

Пятидневные поиски прохода через вражескую оборону ничего не дали.

— Надо еще раз попробовать искать проход через немецкие траншеи, — сказал Ефимов, и три группы разведчиков в пургу отправились к берегам реки Полисть, где проходил передний край. Им отдали остатки картошки.

Две группы вернулись через сутки.

— Пройти невозможно, — сообщили разведчики. — Место открытое. Блиндажи и дзоты построены шахматным порядком. Все ложбины и мелкий кустарник заминированы.

Осталась одна надежда — на третью группу. Прошли еще сутки, затем еще одни. Группа не возвращалась. К исходу четвертых суток неподалеку послышалась автоматная стрельба. Вскоре она утихла.

— Может, наши шли? — сказал Клочко и, накинув на себя единственный маскировочный халат, покачивясь, пошел туда, откуда час назад доносились автоматные очереди.

Он вернулся через несколько часов.

— Ну как? — спросил его Горячев.

— Никого не видел. Наверное, погибли.

Больше никто не задавал вопросов. Все молчали. Каждый понимал, что смерть бродит где-то рядом и от нее могут избавить только партизанское счастье, сила воли и Находчивость, которые не раз выручали из самых тяжелых, казалось бы, безвыходных положений.

— Выход найдем, не погибнем, — твердо произнес Григорий Иванович и приказал перебираться на новое место.

Снова в ночной тишине, через заснеженные поля и кустарники, еле живые, шатаясь и падая от истощения, пошли партизаны. Откуда-то справа доносились артиллерийские залпы, короткие пулеметные очереди, потемневшее небо прорезали ленты трассирующих пуль, вспыхивали разноцветные ракеты. А слева стояла гнетущая тишина, темень и не было в них ни просвета, ни выхода.

Шли молча. Делали частые привалы. Никому не давали уснуть, толкали друг друга, заставляли подниматься. Время от времени многие падали в глубокий снег. Человека тут же старались поднять, облегчали его и без того легкую ношу.

Остановились в небольшом ельнике. Здесь было лучше, чем на прежнем месте: невысокие елочки маскировали наше расположение, сюда меньше проникал холодный ветер.

Костров не разжигали. Страшно хотелось есть. Наступал седьмой день, как партизаны ничего не ели.

Перед рассветом начали изучать местность и сразу же опешили. Метрах в трехстах оказалась немецкая оружейно-ремонтная мастерская. Здесь ремонтировали стрелковое оружие, а во второй половине дня пристреливали его и как назло в нашу сторону.

— На новое место переходить не будем. Останемся здесь. Попытаемся искать лазейку через фронт, — сказал Ефимов.

Под вечер снова ушли разведчики в сторону переднего края. Но пройти далеко не удалось. У первых же блиндажей разведчики наткнулись на трупы партизан, входивших в третью группу и не вернувшихся с задания. Они подорвались на вражеских минах.

Люди опухли от голода, глаза стали безжизненно-стеклянными, ноги еле двигались, руки едва держали оружие. Часовые уже не могли стоять на посту — они сидели. А морозы становились все сильнее и сильнее. Временами налетали ветры, которые пронизывали ветхую одежду насквозь. Чтобы согреться, мы разводили небольшие костры.

Уйти подальше в немецкий тыл мы были уже не в состоянии. До населенных пунктов, где можно ночью раздобыть что-нибудь съедобное, было далеко, к тому же кругом лежал глубокий снег.

К исходу девятых суток с поста приполз Виктор Смирнов. Он подтянулся к костру, начал расстегивать и снимать свой рваный полушубок, затем неожиданно сунул руки в горящий костер и стал загребать угли.

Я позвал Пашнина. Он посмотрел на Смирнова. Партизан не узнавал врача.

— Сошел с ума. Это случается на почве голода, — заключил Пашнин.

Через полчаса Смирнов умер.

Прошло каких-нибудь минут пятнадцать-двадцать, как сидевший рядом со мной Петр Данильчук слегка вскрикнул и вытянулся. Я пощупал его пульс. Он не бился.

К концу дня смерть отняла у нас еще пятнадцать товарищей. Мы были бессильны не только спасти людей, но и похоронить умерших, отдать им партизанские почести. А смерть становилась все безжалостнее. Живые лежали вперемежку с мертвыми.

Во второй половине дня мы собрали весь отряд у костра.

— Что будем делать? — Такой вопрос поставил перед партизанами командир бригады Ефимов.

— Прорываться, — ответило большинство.

— Устроим фрицам наш последний концерт!

— Лучше погибнуть в бою, чем от голода!

Так и решили.

— Хорошо, дорогие товарищи, — сказал я. — Помните, что нас полторы сотни. А это сила большая. Прорыв начнем сегодня ночью.

Ефимов приказал проверить оружие, гранаты, готовиться к последнему бою.

Порядок при переходе передовой приняли такой: две группы по двадцать человек идут впереди, одна блокирует и уничтожает левую сторону блиндажей, вторая — правую. Остальные идут за передними группами, уничтожают появившихся фашистов и пробиваются к реке, за которой стоят наши части.

Люди несколько ожили. Зашевелились, начали протирать патроны, проверять гранаты, выбросили лишние вещи из мешков.

Кто-то вполголоса начал напевать «Ленинградскую партизанскую». Хотелось забыть голод, не вспоминать трудности и невзгоды последних дней. Некоторые старались даже подшучивать друг над другом, вспоминать забавные случаи из боевой жизни.

Среди наступившего оживления неожиданно прозвучал сигнал тревоги. Его подал часовой Решетов. Он сидел на опушке леса и, повернувшись к лагерю, усиленно размахивал руками.

Партизаны расползлись и заняли круговую оборону. Остались лежать лишь те, кто окончательно обессилел.

— Пойдем, командир, посмотрим, — сказал я, проверяя автомат.

Подползли к Решетову.

— Немцы, — прошептал он, указывая вперед.

Прямо на нас двигалась группа лыжников. Их насчитали более двадцати.

— Ничего, справимся, — сказал я Ефимову и стал внимательно следить за движением лыжников. Они шли не спеша, осматривали все вокруг, держа автоматы наготове.

Показались подозрительными их маскировочные халаты. Они не походили на немецкие. Недоумение вызвали и автоматы: на ремнях у лыжников висели наши ППШ.

Я перевел взгляд на их лица. И тут же заметил, что на лыжниках надеты не каски, а русские шапки-ушанки. У переднего лыжника капюшон был слегка приподнят, и среди ворсистого меха блеснула звездочка. Сначала я не поверил и перестал следить за остальными. Мой взгляд уперся в шапку впереди идущего и больше ничего не замечал. Вот лыжник взмахнул палками и приблизился к опушке ельника еще на несколько метров. Нагнулся, чтобы поправить крепление.

Теперь не было никакого сомнения, что на шапке у лыжника была звездочка, наша, родная, пятиконечная!

— Наши, это наши! — крикнул я Ефимову и Решетову, вскочил на ноги, упал и снова вскочил.

— Товарищи, родные мои, товарищи!

Спотыкаясь и падая, я бежал навстречу лыжникам. Следом за мной, перемахивая через бурелом и сугробы, бежали Ефимов и Решетов.

Неожиданное появление из леса бородатых и опухших людей с автоматами изумило лыжников.

— Кто вы?

— Партизаны. А вы что, фронт прорвали где-то?