В основе коммунистической теории лежит материализм, монизм, детерминизм и гностицизм, претендующие быть основами всякой науки. В практике, напротив, уже у Ленина на первый план выступает волюнтаризм, рождаемый страстным желанием поскорее достичь поставленной цели, построить социализм, найти наиболее «слабое звено в цепи капиталистических государств» и «прорвать» эту цепь целеустремленным волевым усилием. Призывающая, казалось бы, к спокойному бездействию детерминистическая эволюционная теория, отрицающая самостоятельную роль человека в истории, рождает волюнтаристическую практику, в которой руководящую роль играет целеустремленный план и во главе которой стоит человек, претендующий творить мировую историю.
Человеком, стоящим над теорией и над практикой и предписывающим миру его законы, стал Сталин. Он тот, для кого была недействительна никакая теория, кто сам творил и теорию и практику, кто занимал поэтому совсем особое положение среди прочих человеческих существ, положение, которое весьма точно выражается термином Достоевского: «че л овек обог».
Мироощущение, лежащее в основе коммунистической практики только косвенно и по частям выражено в теоретических построениях, не только потому, что едва ли сам Сталин отдавал себе в нем ясный отчет и что в обнаженном виде оно вызвало бы гораздо более резкое отталкивание в каждом соприкасающемся с ним человеке, но еще и потому, что Оно эзотерично по самой своей природе и не нуждается в словесном выражении. Оно исходит из абсолютизации власти как высшей цели и ценности, которую можно реализовать только путем насилия. Из марксова наследия здесь приемлется прежде всего:
— Отношение к миру, как к конечному, абсолютно познаваемому, существующему на основе «железного» закона развития, детерминированному во всех своих проявлениях и подлежащему поэтому жесткому планированию.
— Отношение к человеку, как к существу, не имеющему своей воли и подлежащему определению извне. Человек, даже с большой буквы, для марксистов отнюдь не самоценное и самодовлеющее существо. Он часть природного мира, не более.
— Отношение к «сознанию», как к «надстройке, определяемой классовыми интересами». Отсюда всякие проявления духовного творчества суть «оружие в классовой борьбе» и имеют лишь служебное значение. Всякая теория — своего рода условность, этикет, церемониал, фикция. Сама теория классовой борьбы, да и вся марксистская теория для советского человека, включая и самого Сталина, — этикет, церемониал, фикция. Искренняя вера в нее уже в тридцатых годах стала анахронизмом.
Вершина коммунистической теории — учение о преображенном коммунистическом мире. Смысл большевистской практики — абсолютное властвование над абсолютно материальным и конечным (если не в своей пространственной протяженности, то в однородности и в конечном числе господствующих в нем законов), абсолютно детерминированным и абсолютно познаваемым миром. Это властвование (по необходимости, ибо иначе оно не будет абсолютным) осуществляется единой человеческой волей. Носитель этой воли, естественно, стоит неизмеримо выше всех остальных существ, ибо для него недействительны все «законы», открытые марксистской «наукой». Им хотел стать уже Ленин, и культ вождя коммунизма начался именно с него.
Основателем большевистской догматики, человеком, который превратил марксизм из политической доктрины в доктрину псевдорелигиозную, был не Сталин, а Ленин. Ибо именно он установил в среде своих последователей, — потому что такие положения устанавливаются, а не доказываются, — что Маркс и Энгельс непогрешимы, а каждая мысль их абсолютно правильна и подлежит только истолкованию, но ни в коем случае не пересмотру по существу. Создатели марксизма превратились при таком подходе из просто гениальных людей в существа, одаренные сверхчеловеческим свойством — абсолютной мудростью; из людей, которых можно уважать и любить, в существа, которым нельзя не поклоняться. Первым шагом ко введению догматического и культового начал было именно это установление.
Из марксо-энгельсовского релятивизма, единственной серьезной философской основы исторического материализма, вырос догмат об абсолютной истине и открывших её абсолютно мудрых её апостолах. Ленин стал основателем догматической надстройки, подчинившей себе самое марксистскую теорию и положивший резкую грань между большевиками и мировой социал-демократией.
Если в недрах учения Маркса и Энгельса и заложено немало догматических тенденций, если уже в нем можно открыть ряд противоречий между наукообразной и верообразной его сторонами (что превосходно сделано еще до революции, например, П. И. Новгородцевым в его книге «Об общественном идеале»), то в нем всё же не содержится ни одного откровенного догмата. Утверждение непогрешимости марксизма есть важнейшее из новшеств, внесенных Лениным в коммунистическую теорию. Только в свете этого утверждения можно по-настоящему понять глубокое духовное отличие ленинизма и сталинизма от классического марксизма, отличие, означающее не просто акцентирование волюнтаристических и догматических элементов у Маркса и Энгельса, но гораздо больше — превращение всей их теории в целесообразную фикцию, укрепленную не менее целесообразной и не менее фиктивной догматикой.
В отличие от социал-демократии XIX века, коммунизм в лице Ленина из всей марксистской теории до конца и всерьез принял только одно положение: теория существует для нужд практики, она создается ради практики, она обслуживает практику, она есть «оружие в классовой борьбе», средство для достижения цели. Был ли Ленин довольно проницателен, чтобы понимать, что такая «теория» имеет весьма мало общего с истиной, а тем более с истиной несомненной, или он сам поверил в непогрешимость своего догмата, в конце концов, безразлично. Он, конечно, хорошо понимал, что о возможных здесь сомнениях ни в коем случае нельзя говорить, так как это может свести на нет как раз практическую эффективность «теории». И он научился сам и научил своих последователей говорить о ней так, как если бы они фанатически её исповедовали, предоставив тем из них, кто способен понять, что у коммунизма по существу нет никакой теории, а есть лишь обслуживающие практику теориеобразные положения, понимать это исключительно про себя.
Кричащие логические противоречия, как внутри самой марксистской доктрины, так и в отношениях ее к выдвинутому Лениным догматическому постулату, «преодолеваются», вернее более или менее убедительно прикрываются, применением так называемого «диалектического метода», дополняемого в случае надобности учением о «мобилизующей и преобразующей роли идей», об «обратном воздействии надстройки на базис» и превращением антагонистических противоречий в «неантагонистические». Схоластические фигуры, употребляемые при этом, мы оставим без рассмотрения; они всегда имеют одну и ту же задачу: доказать правоту генеральной линии партии. С их помощью сам Сталин в «Кратком курсе» установил, что основанная на непримиримом антагонизме классовая борьба, таящая в себе гибель любого общественного строя, в социалистическом обществе превращается в неантагонистическую «критику и самокритику», эту «подлинную движущую силу развития социалистического общества, могучий инструмент в руках партии, новый вид движения, новый тип развития, новую диалектическую закономерность». С их помощью воспитанные Сталиным теоретики без большого труда показали, что, например, паспорт в царской России был средством полицейского террора и порабощения, а в Советском Союзе стал свидетельством свободы человека, что бесплатное обучение до 1939 года было величайшим достижением советской власти, а в 1939 году таким же величайшим достижением оказалось введение платы за обучение и т. д. и т. д.
В результате советская жизнь наполнилась фикциями. Тоталитарный практицизм абсолютного властвования оброс таким количеством псевдонаучных, псевдорелигиозных и псевдопропагандных условностей, что в СССР никого решительно уже не возмущает, когда слова расходятся с делом. Слова увязываются со словами, а дела с делами. Теоретическое, или, если угодно, пропагандное положение о «любви и уважении» советского народа к органам государственной безопасности, например, есть фикция, прикрывающая совершенно противоположные чувства. Решительно все в Советском Союзе знают зто, и решительно все делают вид, что принимают эту фикцию за несомненную истину, выражая свою горячую веру в нее всеми полагающимися средствами вплоть до «бурных, долго не смолкающих оваций» по адресу руководителей политической полиции и доносов на своего ближнего.