— Так ведь не писал же, — возражает Фурманов.

— Ну и не писал, — смеется Чапаев. — Что бумагу переводить!.. А сейчас чуть что: «Пожалуйте к военкому», и вся недолга... Ребята с ним приехали тоже хорошие. Что еще сказать? Нашим делом военком интересуется, хотя иной раз и чересчур: не спец же он. Опять и посоветоваться можно...

— А в боях какой?

На Чапаева этот простой, казалось бы, вопрос подействовал как звук пролетевшей пули. Он на секунду остановился и пристально взглянул на Фрунзе.

— А почему вы спрашиваете, Михаил Васильевич? Значит, и вам подметные письма были? Дошло-таки. Поссорить нас хотят. Про меня одно пишут, про военкома другое. Меня насчет коммунистов обвиняют, а военкома, что, мол, не боевой. Так, глупости все. Разговора не стоит.

— Говори прямо, Василий Иванович, сработались?

— Как вам сказать? — задумался уже всерьез Чапаев, словно мысленно пробегая свои взаимоотношения с Фурмановым. — Спорим. И часто спорим. И поругались бы, если бы у него характер был, как у меня. А так до ругани не доходит. Договариваемся. Он ведь какую политику взял: вот поспорим, раскипячусь я, уйду. Он сам об этом, из-за чего спор был, потом ни за что не начнет. Ждет. Потом опять говорим обо всем. А о том, на чем не сошлись, молчит. Я не выдержу, начну, он ко мне: «Ежели сам начал, так не горячись, а выслушай». Что ты с ним будешь делать! Слушаешь... Чем еще интересуетесь? Бойцы его признали. Вот, к примеру, сейчас все под Уфой возится. Я, пожалуй, его бы там и начальником боевого участка назначил, да не подчинен он мне...

Потом началась обсуждение боевой обстановки.

Головы склонились над картой. Докладывал сам Чапаев. Временами красота предстоящей операции как бы захватывала его и он обращался к Фурманову, Фрунзе был судьей. А Фурманов — свой товарищ...

Временами Василий Иванович прерывал свой доклад и обращался к командующему, словно ожидая оценки.

Фрунзе молчал, но в глазах светилась радость, и она передалась Чапаеву, и только тогда, когда доклад был окончен, Михаил Васильевич, как бы подводя итог, заметил: — Значит, через два-три дня встречаемся в Уфе! Как опытный забойщик подрубает одну жилку и тем самым обрушивает весь угольный пласт, так и Фрунзе сосредоточенными ударами во фланг и тыл обрушивал колчаковский фронт. В зависимости от обстановки, меняя в деталях направление удара, он все глубже и глубже вклинивался в расположение колчаковской армии, перерезая сообщение врага, дробя его силы, подтягивая свои резервы.

У белых началась паника. Целые дивизии, еще не слыша выстрелов со стороны красных, снимались с фронта и уходили, волоча за собой орудия, теряя снаряжение и обозы.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОЧЕВИДЦА...

4 июня мы подошли к Уфе. На высокой горе, с белыми зданиями, вся в садах, с многочисленными куполами церквей, Уфа была так близка, что если смотреть в бинокль, казалось, можно было достать выстрелом из нагана.

Однако её отделяли от нас и широко разлившаяся река Белая, и проволочные заграждения, и ряды окопов на крутой горе. Колчаковское командование считало, что Уфа защищена неприступными укреплениями.

Бойцы получили распоряжение остановиться на длительный отдых и, утомленные переходами, отсыпались. Днем и ночью. Шестого под вечер меня, Федора Ершова, разбудили:

— Товарищ Ершов! Вставайте, вызывает Фрунзе!

Я вскочил. Когда просыпаешься на закате, всегда кажется, что прошло очень много времени, разыгрались большие события, а ты остался в стороне. Что случилось? Видимо, что то важное уже произошло...

В избушке лесника Михаил Васильевич сидел один. Солнце зашло, но он еще не зажигал огня.

— Здравствуй, садись, — сказал Фрунзе.

Как инструктор политического отдела армии я часто бывал у него, но давно его не видел таким озабоченным.

— Как ты считаешь: сильно вымотались люди в Чапаевской дивизии?

— Очень сильно!

— А что говорят? Каковы настроения. Что думают об Уфе?

— Считают, что никогда мы еще не сталкивались с такими сильными укреплениями. Говорят, колчаковцы решили отстоять Уфу любой ценой. Стянули туда лучшие офицерские части.

— И все-таки мы ее возьмем. И гораздо раньше, чем думали! Возьмем её в течение ближайших сорока восьми часов с той стороны, откуда нас никто не ожидает. Вот смотри, — оживился Фрунзе, развернув карту. — Сегодня ночью мы форсируем Белую здесь, — он показал на карте точку около Красного Яра, километрах в семнадцати от Уфы. — Видишь, здесь Белая делает петлю. Место топкое, неудобное для переправы, но по ту сторону реки густой лес. Переправу начнет Чапаевская дивизия, в первых цепях ее пойдет ивановский полк.

— А средства переправы?

— Нашли! Отбили сегодня у белых буксирный пароход. Переправа будет очень трудной! Каждый боец должен понять: по ходу всей кампании сложилось так, что, если мы нанесем колчаковцам еще один удар здесь, они не оправятся! У них создастся инерция отступления до самого Тихого океана. Если же нас отбросят сейчас по ту сторону Белой, если 25-ю дивизию оттеснят обратно к реке, это может погубить судьбу и противоколчаковской кампании, и... Мы боремся на предел человеческих сил. И людям нужна правда. Говорить будем откровенно...

— Я понимаю! — сказал я.

Он помолчал, ожидая, что я еще скажу, но я не находил о чем говорить. Выйдя из-за стола, ступив шаг вперед, он поцеловал меня и улыбнулся:

— До свидания в Уфе!

В сенях, ожидая конца нашей беседы, сидели командиры, политработники и еще какой-то народ.

В тот вечер Фрунзе многих вызывал для личного разговора наедине. Политработники армии, командиры Чапаевской дивизии чувствовали себя облегченными его личным доверием. Без общего сигнала, небольшими группами будили бойцов, объясняли им смысл и трудности внезапного наступления.

В полночь началась переправа через реку Белую. Буксирный пароходик, отбитый утром у колчаковцев, не мог вместить и двухсот пятидесяти бойцов. Красноармейцы стояли по бортам парохода, держась за поручни, набились в трюм, на капитанский мостик.

Наша легкая артиллерия подавила ружейный огонь боевого охранения белых. В тишине ночи раздавались отдельные винтовочные выстрелы.

Бойцы натащили откуда-то лодок, челноков, пригнали дырявый баркас, связывали плоты и цеплялись за пароход. Не ожидая команды, люди знали чутьем, что надо делать.

Светлая ночь, далекие зарницы. На левом берегу реки ноги шлепали по болоту, скользили в траве. А на правом берегу — дремучий лес, кустарник, хватавший за плечи, паутина, зацеплявшая лицо; темные заросли, сквозь которые не видно было звезд.

Цепь можно развернуть не шире одного отделения.

Шли, торопились. Сколько мы сможем пройти, пока рассеянные сторожевые части белых по телефону предупредят Уфу, пока в Уфе соберутся и кинут в нашу сторону крупные соединения? Миновали лес, прошли ржаными полями, все в гору, в гору.

Перед восходом солнца начались первые стычки. Чем выше поднималось солнце, тем крупнее и крепче становились части, встречавшие нас.

Заработали тяжелые орудия противника. В дыму, песке, летящем от разрывов, стало труднее определять, сколько бойцов упало. Земля заколебалась под ногами.

К полудню на нас навалились основные силы колчаковских армий. Когда мы увидели офицерские «батальоны смерти», патронов у нас оставалось совсем мало.

Ночью за каждой ротой следовала двуколка с запасом патронов. К полудню от этих запасов не осталось ничего. Все, что изредка подвозили на фургонах со стороны переправы, расхватывалось в одну минуту.

В кинофильме «Чапаев» ярко продемонстрировано, что такое «психическая атака». Наша тактика — отражать эти атаки, очень близко подпуская противника, тактика «встречи в тишине» сложилась сама собой, из-за недостатка боевых припасов. Нужно было беречь каждый заряд и стрелять наверняка, а ведь очень немногие стреляли тогда настолько хорошо, чтобы попасть в далекую движущуюся мишень.