Утро красит нежным светом…

Ему казалось, что он пел, но он едва шевелил губами. Как медленно тянулось время… Может, что-то стряслось с часами? Почему-то не мог разобрать, где минутная и где часовая стрелка. Обе казались длинными, обе отливали красным отблеском пожара, потом вдруг начали расплываться и вскоре совсем исчезли, остался один белый диск с двумя мутными ободками.

Утро красит нежным светом…

Он силился вспомнить следующую строчку. Но в виски билась фраза: всплывать в двадцать один ноль-ноль… Потом откуда-то появилась мысль: он пришел в центральный, чтобы сделать запись в журнале вахтенного. Пустовойтенко зажал пальцами карандаш, вдруг отчего-то сделавшийся кривым и словно бы квадратным, так что его неудобно было держать в руках. Изловчившись, он стал выводить какие-то крючки. Каким длинным и трудным оказалось написать слово «осмотрено»… Он хотел еще добавить: «всплывать в двадцать один ноль-ноль», но вдруг почувствовал, что проваливается в какую-то бездну.

Неизвестно, сколько времени он пролежал, прежде чем пришел в сознание. Боли никакой не ощущал и попытался подняться. Из второго отсека доносились стоны женщин, и Пустовойтенко подумал, что надо бы пойти успокоить, приободрить людей. Сказать, что ждать осталось недолго. «Недолго? — подумал он. — А сколько же времени прошло?» Часы в центральном показывали девятнадцать тридцать. До всплытия оставалось еще полтора часа.

Во втором стихли голоса, но в трюме продолжали бить кувалдой, методично, назойливо: у-о-о-х! У-о-о-х! Это падали капли на пол, а ему чудилось, будто бьют молотом. Пустовойтенко попробовал приподняться — и снова перед глазами поплыли разноцветные круги. Чтобы успокоить себя и как-то скоротать время, он начал считать.

Один удар — две секунды, тридцать ударов — минута. Он утомился, сбился со счета и незаметно уснул.

Очнулся, глянул на часы и не поверил своим глазам: до всплытия оставалось всего восемь минут. Он собрал все свои силы и стал медленно и осторожно передвигаться: надо было первым делом попытаться разбудить командира. Но растормошить Колтыпина не удалось. С горем пополам Пустовойтенко смог перетащить в центральный Медведева. Инженер-механик ворочал головой, бормотал что-то невнятное, однако встать на ноги не мог. Командира тоже надо было перенести в центральный, чтобы после всплытия помочь ему быстро выбраться наверх. Но Николай Куприянович с горечью вынужден был признаться себе: на большее у него не хватит сил.

Помутневшим взором смотрел он вокруг, не зная, что же предпринять, как помочь капитан-лейтенанту. И тут услышал, как кто-то сказал:

— Послушай, главстаршина, я, пожалуй смогу помочь тебе… Я хоть и нетвердо ступаю, но все же передвигаюсь и сила в руках есть.

Позже Пустовойтенко узнал, кто был тот человек, пришедший ему на выручку в трудную минуту: начальник инженерного отдела флота полковник И. А. Лебедев. Несмотря на ранение, полковник стойко выдержал непривычные для него испытания и оказал большую помощь Николаю Куприяновичу.

Пустовойтенко продул балласт, «Малютка» начала тихо всплывать. Сначала она словно бы отказывалась подчиняться, но потом зашевелилась, ожила.

И вот уже главстаршина вместе с полковником нажали защелку, откинулась тяжелая крышка люка, гулко ударив в ограждение мостика. Рвануло с такой силой, что Николая Куприяновича буквально вынесло наверх. Он шагнул по скобтрапу на мостик, но не удержался, упал, опьяненный свежим влажным воздухом. Главстаршина вскочил, крепко вцепился в магистрали. Над бухтой стояла ночь. До города рукой подать, четко видны плоские стены разрушенных зданий, светлеющие проемы улиц.

Небо рассекали трассирующие пули. «Выстоял Пустовойтенко, не сплоховал!» — чувствуя необыкновенный прилив сил, подумал о себе Николай Куприянович. «Малютку» слегка толкало, слышался скрежет железа. «Мать честная! — пронеслась в голове. — Да ведь это нас течением отнесло к скалистым берегам! Это ж Херсонесский маяк, и тут можна застрять навсегда… Скорее действовать!»

Поняв, какая угроза нависла над лодкой, Пустовойтенко бегом спустился в центральный пост и включил вентиляцию. Вместе с полковником Лебедевым они вынесли командира на мостик, затем помощника Иванова, электрика Кижаева, инженера Медведева. Электрик вскоре очнулся, и главстаршина отправил его на вахту в электростанцию. Наконец пришел в себя и Колтыпин.

— Почему звезды? — первым делом спросил он.

— Я всплыл, как было приказано, — доложил Пустовойтенко. И продолжил с тревогой: — Нас снесло к маяку, надо срочно принимать меры.

Командир распорядился приготовить дизель. Включили большие обороты. «Малютка» задрожала всем корпусом, медленно поползла по камням и вышла на чистую воду. Звезды тускнели, восток яснел. Николай Александрович взглянул на часы: половина третьего, а ему показалось, что сейчас где-то около одиннадцати.

На душе было спокойно. Пережили трудные шестнадцать часов, без потерь, что называется. Команда на своих местах, пассажиры в добром здравии. Лодка по меньшей мере три часа могла идти в надводном положении, не опасаясь быть обнаруженной. Колтыпину хотелось поговорить с Николаем Куприяновичем. Как же это он смог выстоять, справиться со всеми сложностями!

Но старшина группы мотористов сейчас был занят. «Ладно уж, доберемся до Новороссийска — поговорим, оглянемся назад, на то, что пережили. И нужно воздать должное отважному моряку…» — подумал командир.

Марш победителей

Видно, Михаил Васильевич Леонов не сумел расположить к себе мичмана Нижнего: тот отвечал на вопросы нового командира подлодки сухими анкетными фразами, как человек, которого оторвали без надобности от дела в самую горячую минуту.

— Родом из Проскуровской области… По профессии кузнец. Родители до революции батрачили, теперь трудятся в колхозе… Служил на подлодке АГ-23, взысканий не имел…

Так и не получилось душевного разговора. Поднимаясь на мостик, Михаил Васильевич окликнул помощника Иванова. Павел Карпович, ветеран Щ-202, знает всех и каждого.

— Послушайте, старший лейтенант, — обратился командир. — Этот дядя Вася, старшина, он что — всегда такой нелюдимый?

— Такой он по характеру, — ответил Иванов. — Но вообще-то мичман Нижний отличный специалист, прямо профессор в своем деле… Знаете, как-то в походе они с матросом Бобровым отремонтировали воздуходувку за три часа. В другой раз, тоже во время похода, случилась неприятность: оторвался лючок на палубе. А стук этого лючка мог нас выдать — навести вражеские катера на лодку. И снова выручил мичман. Да, в том походе досталось нашей «Щуке». «Юнкерс» тогда продырявил нам надстройку и трубы вентиляции, повредил антенну. И тоже… без мичмана плохо бы пришлось. Так что не сомневайтесь, товарищ командир, человек он верный. А что неразговорчив, беда небольшая.

Щ-202 вспарывала крутую морскую волну, уходя все дальше на запад. По небосклону громоздились синие тучи, то открывая, то закрывая тоненький серп луны. Рядом с Леоновым кто-то остановился. Оглянувшись, Михаил Васильевич увидел мичмана.

— Что, решили подышать перед погружением? — обратился к нему Леонов.

Нижний щелкнул каблуками:

— Не спится, товарищ командир…

По тону мичмана чувствовалось, что его тянет поделиться чем-то сокровенным. Помолчав, он начал рассказывать о своем родном крае, Подолии, про весенние ночи, когда вовсю заливаются соловьи, состязаясь в пении с девушками…

— Слыхали, товарищ капитан-лейтенант, город мой Проскуров

[8]

вчера освободили, — неожиданно закончил он доверительным тоном.

Вот оно что! Может, потому и был мичман при первом знакомстве сдержанно суров и молчалив? Шли бои за его родную землю, где жили его мать, жена, дети…

— Кто вам сообщил?

— Парторг. Поздравлял меня. Москва салютовала…

— И я вас поздравляю, Василий Семенович, — протянул руку капитан-лейтенант. — От души рад за вас…