— Цистерну плавучести изуродовало, переднюю крышку аппарата сорвало, и она заклинила торпеду. Готовьте инструмент, пойду ремонтировать…

Командир, инженер, штурман были довольны точностью диагноза. Но старшину мало радовала похвала. Напротив, он чувствовал бы себя куда лучше, если бы командир отчитал его да еще и наложил взыскание по всей строгости морских законов.

Время подгоняло, надо скорее спускаться под воду, акустики сообщили о подозрительных шумах. А в нем продолжали бороться два чувства. Признаться, какую совершил оплошность, или промолчать? В первом случае может произойти самое неприятное: командир отстранит его от выполнения задания, пошлет другого. Ну, а если утаить? Ведь он все равно сейчас опустится, исправит ошибку, и все будет шито-крыто.

Победу одержал настоящий Керекеша.

— Я, товарищ капитан-лейтенант, — сказал он, опустив голову, — допустил промашку… Сам не знаю, как вышло: крутанул вертушку ударника…

— Это что у вас, такая мрачная шутка? — не веря старшине, спросил Расточиль.

— Ей-богу, крутанул, товарищ капитан-лейтенант, — повторил старшина.

— Да он решил лодку в воздух высадить! — вскрикнул Янюк.

Керекеша совсем упал духом. За эти несколько минут, пока мичман готовил инструменты, инженер наговорил ему кучу неприятностей.

За Керекешу вступился командир. Евгений Генрихович сказал, что сейчас нужно заниматься делом, а не разговорами. Не следует преувеличивать опасность. К тому же Керекеша сейчас будет иметь возможность устранить свою ошибку, и вообще не следует взвинчивать человека, который чистосердечно признался в содеянном.

Вторично пошел старшина под воду. В душе он радовался, что все так обошлось. На Янюка не обижался, он понимал состояние инженера, понимал, что сам он, Керекеша, заслуживает самого сурового наказания за свою оплошность… Ведь он подвергал риску весь экипаж!

Иван долго маневрировал под килем, прежде чем добрался до торпеды. Загнал в отверстие лобового ударника двурогий ключ-вилку и, почти не дыша, стал выворачивать. Холодная маска сдавливала лицо, глаза словно наливались свинцом. Старшина вращал ключ до тех пор, пока ударник не соскочил с резьбы и не стал проворачиваться вхолостую. Он вынул его из гнезда, разжал перчатку. Рогатый кусочек металла, виновник взрыва, выскользнул и ушел на дно.

Но и второй взрыватель следовало убрать, только тогда торпеда не будет страшна и можно спокойно продолжать плавание. Керекеша собирался передохнуть минутку-другую… Эта торпеда окончательно вымотала его силы. Но обостренный слух вдруг уловил далекие звуки, долетавшие сквозь толщу воды откуда-то с юга. Чох-чох-чох… Да ведь это шум винтов корабля! Наверняка противник!

Чоханье становилось все громче и отчетливее. Однако странно было, почему не объявляли тревогу, сигнальный конец не натягивался. «Спят акустики, что ли?» — подумал Керекеша. А может, не слышат? Напряг слух. Ага, вот в чем дело! Корабли удаляются, прошли стороной.

Иван метнулся я к передней крышке аппарата, отыскал выпуклость, повернул вертушку и начал прилаживать чеку. Как на зло, она не поддавалась. Пришлось попотеть, пока довел дело до конца.

Теперь наверх. Ох, как же он устал! В голове шумело, мысли путались… Ему показалось, будто шум винтов усилился, и, наверное, ему сигналили, да только он не услышал, не заметил, как натягивали конец троса. Старый севастопольский моряк, плававший когда-то на подводной лодке, говорил ему, что если водолаз замешкался и не успел подняться, а лодке грозит опасность, командир вправе оставить моряка за бортом во имя спасения экипажа и подлодки.

«Да что за ерунда в голову лезет!» — отгонял от себя мрачные мысли Иван.

Но вот он вынырнул. Все в порядке. Его начали затаскивать на палубу. Первым делом старшина сообщил о шумах винтов. Его успокоили. Катера противника прошли мимо, за ними в акустической все время следили.

«Малютка» плавно погружалась. Иван Андреевич отдохнул, зашел в камбуз и попросил горячего чаю. То, что делал он под килем подводной лодки, спасая ее от неминуемой катастрофы, вдруг показалось ему обычным, незначительным делом.

Но стал Иван Керекеша в этом разведывательном походе героем дня, хотя, признаться, никто его поступок не называл подвигом. Когда, отдохнув и напившись чаю, Иван Андреевич забрался на койку, его мгновенно одолел крепкий сон. Снились ему огромной величины вентиля, волны до самых облаков и стаи белых чаек. Они пугливо кричали что-то на своем птичьем языке, волны взметывались все выше и выше, небо было чистое, светило солнце, а он смотрел с палубы и ясно видел большие яркие звезды.

Тревожное солнце июня

Услышав сигнал вахтенного, Поляков вскинул к глазам бинокль. Самолеты! Ах, как хотелось Евгению Петровичу, чтобы над морем оказались краснозвездные ястребки! Помахать бы им с палубы, послать привет…

Определить тип самолета на таком расстоянии было делом трудным, и потому Евгений Петрович решил все же отдать команду на погружение. Лодка стала медленно уходить под воду. Командир продолжал наблюдать в перископ. Точки увеличивались в размерах, уже были видны округлости крыльев, приподнятая над фюзеляжем кабина пилота. Поляков подозвал военкома и, уступая ему место, сказал:

— Кажется, они, Давид Маркович…

Атран подтвердил:

— Да, фашисты.

Самолеты шли прямо по носу. А лодка между тем все еще находилась наверху, и Поляков дважды переспросил, почему происходит задержка.

— Почему медлите, что случилось? — прокричал он раздраженно. Его голос потонул в грохоте. Под ногами качнулось, мигнули и сразу потускнели лампочки, задребезжали приборы. Бомбежка!

Когда стихло, из пятого отсека доложили о пробоине в корпусе. Поляков чертыхнулся, но, глянув на стрелку глубиномера, которая сдвинулась с места и пошла вправо, успокоился. «Ну что ж, пробоину заделаем, — подумал Поляков. — Главное — глубина увеличивается… Надо полагать, опасность позади…»

Однако Евгению Петровичу показалось подозрительным, что лодка слишком быстро падает. Вот черная стрелка миновала цифру «100», вышла за пределы шкалы и уперлась в ограничитель.

— Мичман! — громыхнул опять Поляков. — Что с нами творится?

Между тем «юнкерсы» разворачивались для новой атаки Валясь на корму, Л-4 снова пошла вниз с такой головокружительной быстротой, что зарябило в глазах. Заклинило дверь в штурманской, через линолеум просачивалась забортная вода. Мне стоило нечеловеческих усилий побороть в себе чувство страха. Казалось, еще минута — и все будет кончено. Командую, не слыша собственного голоса:

— Воздух в отсек, быстрее!

Лодка прекратила парение, вода перестала поступать. Открываю дверь. Навстречу мне инженер Прозуменщиков. В глазах бегают веселые искорки.

— Ложная тревога! — бросает с ходу. — Пробоин нет, вода поднялась из трюма в результате вибрации корпуса.

Опять наверх! Самолеты ушли. Море и воздух чисты, идем в надводном положении.

Все хорошо, что хорошо кончается. Но мы находились на краю катастрофы. Опытный старшина трюмных Шумаков забыл закрыть вентиляцию средней системы. Растерялся. Предельная глубина погружения Л-4 — сто метров, а над нами было сто тридцать, под нами — две тысячи. Еще один неосторожный шаг — и нас могло расплющить, превратить в крошево, как яичную скорлупу.

Поляков, узнав обо всем этом, постарался взять себя в руки, держался спокойно. Но военком Атран неистовствовал. Приказал собрать в кубрике всех свободных от вахты старшин и матросов: чрезвычайное происшествие должно стать предметным уроком.

— До чего докатились, забываем об элементарных обязанностях! — возмущался военком.

Конкретный виновник — вот он, сидит, низко опустив голову. Всем своим видом словно бы говорит: приму какое угодно наказание, виноват, клянусь, больше подобное не случится…

А какое тут наказание! На гауптвахту не посадишь — заменить некем. Ну разве что командир предупредит о списании с подлодки. А самый суровый приговор — осуждение товарищей.