Ланни объяснил по телефону, что Рик уехал в Англию. Барбара сказала, что пробудет некоторое время в Каннах, и ему не хотелось обрывать разговор сухим «до свидания»; он всегда сердечно относился к людям, и теперь он сказал ей, что у него в Бьенвеню гостят друзья музыканты, не заглянет ли она выпить чашку чая и послушать их? Только когда уже было поздно, он сообразил, что итальянская синдикалистка может быть для его матери не таким приятным знакомством, как для английского журналиста, увлеченного погоней за материалом.

Он решил сказать Бьюти только самое необходимое: это итальянка, которую он встретил в Сан-Ремо, необычайно хорошо осведомленная о международном положении. Она снабдила Рика ценным материалом, и Ланни считает своим долгом быть с ней любезным.

— Ты о ней не беспокойся, — прибавил он. — Пришли нам чай в студию, мы будем сами ее принимать. — Был знойный день, а принимать гостей — значило одеваться; Бьюти предпочла наслаждаться «сиестой», и Ланни облегченно вздохнул.

Предполагалось, что люди, приезжающие в Бьенвеню, берут такси. Ланни забыл, что некоторые люди бедны — это легко забыть, когда живешь в башне из слоновой кости. Барбара Пульезе пришла пешком, запыленная и потная. Ланни чувствовал себя неловко, но она спокойно сидела и слушала музыку — и выразила свое одобрение умно и тонко. Ланни решил, что он сноб и что два еврейских мальчика, отец которых родился в хибарке с глиняным полом, не имеют основания смотреть сверху вниз на высокообразованную женщину, которая отреклась от своих социальных привилегий, чтобы помогать обездоленным.

Как оказалось, такие мысли и в голову не приходили юным музыкантам; они были рады играть для всякого, кто хотел их слушать. Когда принесли чай, они уставились серьезными темными глазами на странную итальянку, с тонким и печальным лицом, и больше уже не отрывали от нее зачарованного взора. Ланни рассказал им, как дядя однажды взял его с собой в каннские «трущобы» и как он встретил там больную даму, которая жила не для себя, а для бедных и угнетенных.

Это был вызов Барбаре — пусть объяснит, почему она избрала такой необычный жизненный путь. Она рассказала о детстве, проведенном в маленьком итальянском селении, где ее отец был врачом и где она ежедневно соприкасалась с горькой крестьянской нуждой. Ее отец, франкмасон и бунтарь, служил в войсках Гарибальди, и Барбара раню поняла, что такое власть помещиков и капиталистов. Она рассказывала об угнетении и страданиях — масс и о том, как священники натравливали на нее темных людей, которых она пыталась просветить. Но она продолжала итти своим путем, и слава о ней распространилась среди крестьян. Когда она являлась в какую-нибудь деревню, женщины в черных шалях приходили с факелами, чтобы проводить ее туда, где она должна была выступать.

Она рассказывала также о переполненных беднотой городах Италии, которые так романтично описывают поэты и куда потоком устремляются туристы. Не часто этим людям приходит в голову посетить гнилые трущобы, где кружевницы сидят на балконах не для того, чтобы любоваться закатом солнца, а для того, чтобы, ловя последние лучи света, гнуть спину до последней минуты и заработать на черствую корку хлеба для детей. Ланни подумал, как хорошо, что здесь нет Бьюти; она обожала кружева, и ей было бы неприятно, если бы вид их вызывал у нее такие печальные мысли. Кроме того, она курила папиросы и предпочитала итальянские. И ей было бы неприятно узнать, что их делают маленькие дети, которые отравляются никотином и умирают. Но Барбара не бежала от этих ужасов, — она сделалась другом обездоленных и помогала им создавать кооперативы, рабочие школы, библиотеки, народные дома — все, что только можно для их просвещения и организации.

Может быть, было нетактично со стороны Барбары говорить так долго. После чаю она бы должна сказать: «Ну, не буду вам мешать больше». Но сидевшие перед ней юноши пили ее слова, как жаждущие израильтяне в пустыне пили воду, брызнувшую из скалы по мановению жезла Моисея. Барбара была пропагандисткой, а тут перед ней были два пустых сосуда, которые можно было наполнить, две сухих губки, готовые впитать ее учение.

Ланни нетрудно было понять, что происходит, так как он пережил то же самое семь лет назад. Теперь он был разочарован и пресыщен, вернее, так ему хотелось думать; он побывал за кулисами истории и познал всю тщету усилий спасти человеческий род от последствий его алчности и сумасбродства. Но для наивных детей, в жилах которых текла кровь пророков, это был голос божества, вещающего с вершины Синая: женщина, приобщившая их к истине, была святая, вид ее исполнен благородства, а лицо прекрасно, хотя ветер и растрепал ее волосы, а нос лоснился.

— Значит, по-вашему, большевики не преступники? — воскликнул Ганси Робин.

— Большевики стремятся покончить с нищетой и войной — двумя величайшими проклятиями человеческого рода. Может ли это быть преступлением?

— Но ведь революционеры убивают людей!

— Оглянитесь на прошлое — вы увидите, что народ не раз восставал, и господствующие классы всегда топили эти восстания в море крови. Вы увидите, что вся кровь, пролитая восставшими, ничто по сравнению с тем, что делают их господа. Капиталистическая система, породившая современную войну, уничтожила тридцать миллионов человеческих жизней пушками, голодом, эпидемиями; о какой же морали смеют говорить эти палачи?

— Но разве нельзя убедить людей, что они должны быть добры друг к другу? — спросил кроткий Фредди.

— Никто не вправе сказать, что мы, трудящиеся, не делали этого. Мы доказывали, объясняли, мы несли в народ просвещение; на добытые кровью и потом рабочие гроши мы создали широкую систему кооперативов и рабочих школ. Но властители жизни, капиталисты, боятся и ненавидят нас и всеми силами стараются все это разрушить.

Так шла беседа, пока Ланни не подумал: «Мистеру Робину это едва ли понравится — не больше, чем моему отцу!» Он решил, что пора положить конец беседе и сказал — Ганси, не сыграете ли вы что-нибудь для товарища Барбары?

Ганси точно проснулся.

— Конечно! — ответил он. — Мы, евреи, — сказал он Барбаре, — долго были угнетенным народом. Я хочу сыграть вам произведение нашего современного композитора. — Он взял скрипку, а его брат сел за рояль. И вот уже два пастушка стоят у стены плача в священном городе — они играли вещь, неизвестную их друзьям, — «Кадиш» Равеля. Это была музыка скорби, музыка бурной печали, гнева, отчаяния; музыка народа, некогда избранного богом, но забытого им на долгие столетия и вопиющего к нему в неизбывной муке тела и духа. Барбара ГІульезе была глубоко взволнована. Она сказала:

— О, вы непременно должны приехать к нам и сыграть для наших рабочих!

— Мы будем очень рады! — ответили мальчики.

Перед уходом Барбара сказала Ланни — У нас в Каннах было нечто вроде конференции. Ваш дядя Джесс тоже приехал.

— В самом деле? — вежливо спросил Ланни. — Как он себя чувствует?

— Совсем замучен.

— Я думал, дядя Джесс железный, — улыбнулся Ланни.

— Ошибаетесь, — ответила Барбара. — Он очень тяжело переживал эту войну с Россией.

— Я скажу матери, — обещал Ланни. Он умолчал о том, что ему самому не разрешалось встречаться с этим художником-революционером. Возможно, впрочем, что дядя Джесс не скрыл этого от Барбары — он был не из тех людей, которые хранят семенные тайны.

Ланни рассказал об этом Бьюти, и она ответила:

— Да, я получила от него записку. Надо бы с ним повидаться. — Она собиралась сделать покупки в городе, а Ланни хотелось разыскать кое-какие ноты, о которых говорили его друзья, и он предложил ей поехать вместе с ним в город на следующее утро.

Волею судеб Джесс Блэклесс выбрал то же самое утро, чтобы навестить свою сестру. Он пришел пешком, так как любил ходить. Он избрал кратчайшую дорогу и разминулся с ними. Когда он позвонил у ворот, горничная сказала ему, что мать и сын уехали в Канны. Он ответил:

— Я подожду. — Подходя к дому, Джесс услышал громкую музыку, которая доносилась из новой пристройки, и спросил: — Кто это играет?