— Пожалуйста, мистер Окснард, возвращайтесь к вашему столу, — произнес один из «вышибал».

— Ага, завизжал, поганый хорек! Помощи просишь? — воскликнул Окснард. Джентльмены начали оттеснять его мягко, но решительно; вероятно, он все-таки сообразил, что придется подчиниться, — он, без сомнения, уже и раньше бывал в подобных переделках. Окснард еще пошумел — ровно столько, сколько было нужно, чтобы оповестить обедающих относительно его мнения о Ланни Бэдде, но не так, чтобы дать вышибалам повод «взять его в оборот». Они проводили художника к его столику, и один из них сел рядом, продолжая его уговаривать. Это было лучше, чем просто вышвырнуть его вон, так как он имел много влиятельных друзей, да и, кроме того, у него был здесь большой счет.

Подобные эпизоды назывались «скандалами». Правда, на участников не был наведен прожектор, но многие наблюдали за этой сценой. По общему мнению, Ланни играл в ней не особенно блестящую роль, по крайней мере, так дело было изображено в газетных заметках и в радиоболтовне. Ланни старался не расстраиваться и был очень доволен, что Ирма оценила его сдержанность. Он заметил: — Жаль, что нельзя не ходить в такие места. — Затем добавил: — Буду очень рад, когда мы возвратимся в Бьенвеню и сможем, наконец, ложиться в постель не на рассвете.

Ланни получал письма, напоминавшие ему о его былой жизни, которая казалась теперь такой далекой. Получил он письмо и от Линкольна Стефенса, который жил в Сан-Франциско и писал свою автобиографию. Стеф писал друзьям таким мелким, бисерным почерком, что его письма оказывались своего рода кроссвордом. Иногда, если вам везло, вы могли сразу прочесть несколько строк, но если вы застревали на каком-нибудь слове, то кончено — вы могли оставить всякие надежды. Стеф сообщал, что после долгого перерыва увидел своего сынишку и от него в восторге. Он советовал Ланни тоже обзавестись сыном, и как можно скорее. Он хорошо знал покойного «Дж. П.» и считал, что многим ему обязан; старый Барнс показал ему «изнутри», как производится слияние акционерных компаний. В заключение он писал: «Если вы играете на бирже, то послушайтесь моего совета — бросьте это. Башня стала так высока и так наклонилась, что еще один камень — и она упадет. Вы слишком молоды и не помните паники 1907 года, но один из моих друзей так объяснял ее впоследствии: кому-то понадобился один доллар. Сейчас на Уолл-стрит такая ситуация, что катастрофа может разразиться, если кому-нибудь понадобятся десять центов».

Ланни не играл на бирже. Он был занят картинами и своим супружеством, и этого ему хватало. Он переслал письмо Стефенса отцу с расшифровкой на обороте. Робби ответил: «Чтобы показать тебе, как мало я придаю значения пророчествам твоего красного друга, сообщаю, что я приобрел еще тысячу Телефонных. Они доходили до 304, а я купил их по 287½, и это, по-моему, очень выгодное дело».

Так думали все в эти дни и так поступали; происходило явление, известное под названием «великого повышения курсов», и над вами смеялись, если вы пытались кого-нибудь расхолодить. Куда бы вы ни пошли, всюду только и говорилось, что об акциях, о том, сколько кто выиграл на бирже или рассчитывал выиграть на этой неделе.

Широкое распространение получил «транслюкс», то есть освещенный экран, на котором появлялись последние цифры биржевых котировок; такой экран имелся почти в каждой маклерской конторе и в большинстве отелей, где останавливались богатые люди, и перед этими экранами всегда стояла толпа. Если это было в те часы, когда биржа работала, стоявшие, один за другим, спешили к телефону, чтобы дать распоряжения своему маклеру. То же самое происходило в каждом городе и в каждом городке. Всюду существовала хоть одна маклерская контора, а биржевые бюллетени передавались по радио все время, через короткие промежутки. Фермеры и землевладельцы по телефону продавали и покупали бумаги; врачи, юристы, коммерсанты, их конторщики и рассыльные, их шоферы и чистильщики сапог — все следили за котировками, верили тому, что читали в галетах, старались добыть «частные сведения» или следовали собственным «предчувствиям». Страна уже привыкла слышать о «пятимиллионных днях», когда на бирже покупалось и продавалось до пяти миллионов акций, и считала, что это и есть «процветание».

Ирме надоело выслушивать одни и те же суждения о картинах Марселя Детаза, да, по правде говоря, и Ланни тоже. В одно прекрасное утро Ирма сказала: — Мама собирается в город, мы хотим пройтись по магазинам. Поедешь с нами?

Ланни отозвался: — Я давно собираюсь побродить по Нью-Йорку и посмотреть его. Из окна лимузина не много увидишь.

И вот он вышел из храма роскоши — отеля «Ритци-Вальдорф» — и направился в ту сторону, откуда, по его сведениям, должно восходить солнце, хотя солнца ему и не было видно со дна этих именуемых улицами искусственных каньонов. Он знал уже, как живет одна часть нью-йоркского населения, и хотел видеть, как живет другая. В Лондоне был Ист-энд, здесь Ист-сайд. Почему бедняков везде тянет к восходящему солнцу? Может быть, потому, что они встают рано и видят его, а у богатых жизнь начинается только после полудня?

Как бы то ни было, здесь кишмя кишело людьми; во времена О'Генри их было четыре миллиона, теперь — семь миллионов. Сколько же людей мог вместить этот тесный остров? И какая сила могла остановить их? Огонь? Землетрясение? Может быть, бомбы? Или они просто начнут задыхаться от тесноты? Какой-то остроумец сказал, что каждый деревенский парень мечтает заработать достаточно денег, чтобы жить в Нью-Йорке и заработать там достаточно денег, чтобы жить в деревне.

Багдад над подземкой! Ланни читал о нем в юности и теперь искал интересные типы, но ему все казались интересными. Все спешили; медленно шагали только «бывшие люди» и полисмены. Каждый был поглощен собственными делами, и глаза, блестевшие на бледном, худом и напряженном лице, были устремлены в пространство. Если кто-нибудь налетал на вас, у него не было времени извиниться, он просто отскакивал и спешил дальше; если вы были в затруднении и останавливали кого-нибудь, чтобы спросить дорогу, люди выходили из своего транса и довольно дружелюбно объясняли вам, где вы находитесь и как вам добраться туда, куда вы хотите; но, вообще, подразумевалось, что на вежливость ни у кого нет времени.

Ланни дошел до реки, которую видел с палубы «Бесси Бэдд». Вдоль набережной тянулись склады и облупленные многоквартирные дома, но в последнее время богатые заняли некоторые участки под свои купальные навесы и палатки. Это было наглядной демонстрацией резкого контраста между нищетой и роскошью. Не очень-то благоразумно со стороны богатых, подумал Ланни, но, несомненно, они скоро вытеснят отсюда бедноту. Если им что-нибудь хочется взять, они берут. Это и значит быть богатым.

Он повернул обратно и направился к югу. Дома тянулись один за другим, и все казались одинаковыми. Мили и мили грязных домов, с фасадами из бурого песчаника; если бы не солнце и не названия улиц на каждом углу, он бы решил, что ходит по кругу или, вернее, по прямоугольнику.

На всех улицах царило оживленное движение, по тротуарам спешили толпы людей. Как они живут? Как они могут выносить эту жизнь? И для чего они хотят жить? А они, несомненно, хотят. На очень немногих лицах было довольное выражение, но почти на всех отражалась твердая решимость жить. Это было чудо природы, вечно повторяющееся в муравьиных кучах, пчелиных ульях и трущобах больших городов.

Так размышлял молодой философ, элегантный философ в соответствующем утреннем костюме, с одной только пуговицей на пиджаке и маленькой гарденией на широком лацкане — поставлять эти гардении входило в обязанность отельного лакея. В былые дни над молодым человеком посмеялись бы здесь, как над хлыщом, и мальчишки, пожалуй, закидали бы его гнилой репой; но сейчас мальчики были в школе, и каждый прохожий мог за десять центов видеть точь-в-точь таких же молодых людей, как Ланни, — на экране в ближайшем кино. Никто сейчас не находил ничего странного в стройном молодом человеке, с правильными чертами лица и каштановыми усиками, одетом в костюм от лондонского портного.