В течение всего воскресного утра, в которое мы готовились к переезду Лауры, отец сидел и листал газету, краем глаза поглядывая на меня, Анхеля и Лауру. Дон сидел тут же и помахивал хвостом из стороны в сторону. Удивительно, как много барахла может накопиться всего лишь за несколько месяцев! Больше всего возни у нас было с одеждой, вернее, с целой горой одежды, которая лежала на кровати Лауры и которую нужно было рассовать по чемоданам и картонным коробкам. Лаура настаивала на том, чтобы я взяла себе в качестве подарка что-нибудь из ее стильных вещей, что мне больше всего нравится. Когда я стала выбирать, в дверях комнаты появился отец.

Он долго смотрел на нас каким-то необычным взглядом, а затем провел ладонями по лицу и, подойдя к Лауре, обнял ее.

— Этот дом — твой, — сказал он. — Бетти категорически не хотела о тебе забывать.

Лаура отказалась пойти поговорить с сестрой Ребеккой — монахиней-акушеркой, которая продала ее Грете и Лили и которая была знакома с директрисой школы, где Лаура когда-то училась, сестрой Эсперансой (мне даже стало казаться, что все люди, фигурировавшие в жизни Лауры, связаны одной большой паутиной, и одни из них продают младенцев, а другие — покупают). Лаура сказала, что не хочет и дальше накапливать в себе отрицательные эмоции, не хочет смотреть на то, что представляет собой эта женщина, ей надоело быть главной героиней такой бесчеловечной трагедии. Она полагала, что я могу делать все то, что сочту нужным, потому что я и мои ближайшие родственники тоже были жертвами этих злоумышленников, но она пока что хочет оставаться в стороне.

Я поехала к сестре Ребекке вместе с Марией, которая очень хотела взглянуть на эту монахиню и, кроме того, при проведении расследования хваталась за все ниточки, какие только были. Я зашла за Марией в офис. Она накинула кожаное пальто с меховой подкладкой, отороченное по краям каракулем, поверх своего черного облегающего комбинезона, и мы вышли из офиса, после чего отправились на находящуюся рядом автостоянку, сели в старый, огромный немецкий автомобиль темно-зеленого цвета и поехали. Мне казалось, что автомобиль не едет, а скользит по автостраде, а после по обсаженному соснами шоссе, ведущему к воротам монастыря. Там я сразу принялась искать глазами сестру Аделину. Был уже почти полдень, и всех престарелых монахинь, похоже, вытащили из комнат погреться на солнышке, чтобы они набрались витамина D. Никто не стал преграждать нам путь. Я увидела, что сестра Аделина болтает с какими-то монахинями, а сестра Ребекка сидит в полном одиночестве. Она была права: сестра Аделина не уделяла ей почти никакого внимания.

Мы с Марией подошли к сестре Ребекке. При этом тоненькие каблучки сапог Марии отбивали на каменных плитах звонкую дробь, а каблуки моих сапог гулко топали.

— Сестра Ребекка, я Вероника. Помните меня? Я приходила к вам несколько дней назад, и мы разговаривали об одной семейной паре — племяннике сестры Эсперансы и его жене.

Судя по выражению маленьких выцветших глаз монахини, она прекрасно все помнила, и, похоже, ей было о чем меня спросить.

— А это моя подруга Мария, она подвезла меня на машине. Именно она всем и займется. Я уже договорилась об этом с Анной.

— Я уже устала сидеть, — заявила монахиня.

— Сестра Аделина, похоже, очень занята, — усмехнулась я.

Старая монахиня бросила в сторону, где находилась сестра Аделина, сердитый взгляд.

— Мы, старухи, никому не нужны. Она болтает с молодыми монахинями, — пробурчала она.

Этим «молодым монахиням» было на вид лет семьдесят пять, а то и восемьдесят.

— Я пришла вас навестить, — сказала я, предлагая сестре Ребекке руку, чтобы она на нее оперлась.

Мы пошли туда, где располагались жилые помещения. Мария с терпеливым видом последовала за нами.

— Я еще не хочу заходить в комнату, — сказала монахиня, посмотрев на меня. — У меня нет желания отдыхать.

— Не переживайте, — сказала я. — Мы побудем там недолго, а потом отведем вас обратно.

«Неужели она до сих пор не заметила пропажу? Или заметила, но уже об этом забыла?» — мелькнуло у меня в голове.

— Я звонила сестре Эсперансе. Она сказала, что не знает тебя и никого ко мне не присылала.

Мы зашли в здание и пошли по коридору к ее комнате. Монахиня снова посмотрела на меня и сказала:

— Я не хочу идти в свою комнату.

Я сжала ее тощую руку — напряженную и нервно подрагивающую. Мария подхватила ее с другой стороны.

— Я хочу, чтобы Мария на нее взглянула.

— Вы хотите причинить мне вред!

— Не вздумайте кричать, потому что я могу запросто сломать вам руку, и тогда вам долго не придется выходить из комнаты. Сестра Аделина под предлогом того, что у вас на руку наложена гипсовая повязка, не будет выводить вас на прогулку как минимум месяц.

Войдя в свою комнату, сестра Ребекка села на кровать. Ее ступни не доставали до пола. Мария опустилась на корточки и стала разглядывать монахиню: некрасивое морщинистое лицо, суровый и расчетливый взгляд, тонкие бесчувственные губы. Ее внешность, похоже, стала отражением поступков, которые она совершала.

— Значит, вы и есть та самая сестра Ребекка, — сказала Мария. — Как же вы могли отнимать младенцев у матерей и передавать их другим людям, а матерям говорить, что ребенок умер?

— Ага, я, получается, попала в ловушку, — сказала сестра Ребекка, оглядываясь по сторонам. Она была чем-то похожа на старую одинокую волчицу. — Так это была ложь, что у той семейной пары не может быть детей, да? Сестра Эсперанса даже не вспоминала обо мне. Она всегда считала, что она лучше меня, всегда грешила тщеславием — да простит ее Господь!

— Мою маму звали Бетти. Вы в родильном доме «Лос-Милагрос» подстроили все так, как будто ее дочь, моя сестра, умерла, и передали ребенка женщине по имени Грета.

Монахиня попыталась встать, но я схватила ее за плечи и слегка вдавила в матрас.

— Это ложь! Единственное, что я делала, — это помогала усыновить детей, которые своим матерям были не нужны. Есть женщины, у которых очень плохо с головой. Я выполняла волю Господа. Есть прекрасные родители, которые ждут, чтобы Господь благословил их и дал им ребенка.

Было очевидно, что разговаривать с ней будет труднее, чем с Доном, и что она ни в коем случае не признáет, что торговала человеческими жизнями. Господь был для нее надежной защитой от совести.

— А что вы делали с деньгами? — спросила Мария. — Как вы и ваши сообщники их делили? Говорите, если не хотите, чтобы все узнали о том, чем вы занимались, и чтобы приехали полицейские и надели на вас наручники.

Монахиня посмотрела на нас удивленным взглядом: преклонный возраст спасал ее от всего — и от наручников, и от ее грехов.

— О деньгах я ничего не знаю.

— Ага, ничего не знаете, — сказала Мария, аккуратно поднимая старуху с кровати.

Я в этот момент о чем-то задумалась и не сообразила, зачем она это делает. Сестра Ребекка, обрадовавшись тому, что ей не надо сидеть на кровати, позволила подвести себя к шкафу. Похоже, единственное, чего она боялась, — это оказаться прикованной к постели.

Мария открыла шкаф и, взяв сухощавую руку сестры Ребекки, засунула ее между косяком двери и створкой. Монахиня, поняв, чем ей это угрожает, попыталась было убрать руку, но Мария сказала, чтобы она не дергалась, потому что от этого могут сломаться кости, и тогда ее отвезут в больницу, где она пролежит очень-очень долго. Взгляд Марии по части суровости вполне мог соперничать со взглядом сестры Ребекки, и они в течение некоторого времени пристально, не моргая смотрели друг другу в глаза. Не знаю, что они там увидели, но Мария убрала руку монахини из столь опасного места, а сестра Ребекка перестала отпираться и призналась, что не помнит мою сестру, но что девочка такого типа могла стоить от двух до трех миллионов песет. Эти деньги она себе не брала — они уходили на покрытие расходов. Нужно было платить врачу и медсестрам. Свои комиссионные получала и Анна.

Нам пришлось поверить, что она делала это не ради денег.