Раздражение Джона усиливал все более и более обостряющийся голод. Наконец, не выдержав, он обратился к Орво и попросил его достать из мешка припасы.

— Не торопись, — спокойно ответил Орво. — Сейчас будет настоящая еда.

Голова его исчезла, и тотчас на ее место просунулось длинное деревянное корыто, заполненное дымящимся вареным мясом. Запах был так силен и ароматен, что Джон не выдержал и судорожно глотнул слюну.

Орво, возникший следом за блюдом, издал торжествующий возглас и отдал приказ Токо, видимо, говоря, как накормить безрукого белого человека.

Токо схватил с блюда огромную кость с мясом и протянул ее прямо к лицу Джона. Теплое мясо коснулось губ, и Джон отпрянул назад, разгневанный такой бесцеремонностью.

Но вместо выражения вины на лице у Токо возникли изумление и вопрос. После минутного раздумья его лицо тронула мысль, и он позвал:

— Сон! — и, схватив зубами мясо, отрезал кусок у самых губ, едва не задев лезвием кончик носа.

Он нарочито громко чавкал, показывая, как вкусно мясо.

Но Орво, то ли знал, что белый человек ест по-другому, то ли догадавшись, нарезал мелкими кусками мясо на деревянном блюде, насадил кусок на кончик ножа и поднес ко рту Джона. Кормление началось.

Мясо было вкусное, нежное, сочное, но совершенно несоленое. После двух-трех кусков Джон попытался объяснить Орво, что хозяйка, видимо, забыла посолить мясо, но Орво, поняв, произнес решительно:

— Соль нет!

Тогда Токо довольно бесцеремонно раскрыл вещевой мешок Джона и с помощью его обнаружил небольшой холщовый мешочек с драгоценным белым порошком.

Орво аккуратно посолил мясо, предназначенное Джону, и даже посыпал им бульон, которым завершилось обильное пиршество.

После еды начались приготовления ко сну. Хозяйка внесла свернутые рулонами оленьи шкуры. Джону досталось место у задней стенки, рядом с жирником. Поблизости от Джона поместился Токо. От жирника и от испарений горячего мяса в пологе стало совсем тепло, даже жарко. Токо ловким движением скинул с себя нижнюю пыжиковую кухлянку и остался по пояс голым. Но через некоторое время ему и этого показалось много, и он стянул нижние штаны, оставшись совершенно нагишом, лишь набросив между ног заботливо поданный хозяйкой кусок оленьей шкуры.

Когда его примеру последовали и остальные мужчины, Джон попросил Орво помочь ему освободиться хотя бы от теплой меховой рубашки и меховых брюк.

Снятую с Джона одежду Токо уложил позади него, соорудив нечто вроде высокой подушки. Джон откинулся на нее и прикрыл глаза. Блаженная истома охватила тело. Путешествие оказалось не таким уж страшным, как он думал.

Джон лежал на спине. Вокруг него гудел приглушенный непонятный разговор. Он действовал усыпляюще, словно тихий морской прибой или журчание ручья.

Перед тем как погрузиться в глубокий сон, в сознании Джона мелькнуло доброе, родное лицо капитана Хью. Только почему-то он был острижен и обрит наподобие чукотского оленевода. Но Джон не успел удивиться — его охватил спокойный сон.

Орво медленно набил крохотную чашечку трубки табаком и, сделав глубокую затяжку, передал хозяину яранги Ильмочу.

Ильмоч взял трубку и бережно воткнул мундштук в узкую щель между редкими зубами, не раскрывая рот широко, боясь упустить хоть одну частичку драгоценного табачного дыма.

Армоль следил за действиями стариков, но не решился попросить себе хоть бы одну затяжку.

— Три дня будете карабкаться вверх до перевала, — почти не разжимая губ, говорил Ильмоч. — Три дня и три ночи на студеном ветру, без укрытий, без дров, без глубокого снега. Корму взять много не сможете, придется поголодать и вам, и собакам.

Слизывая с мундштука табачный сок, Ильмоч наконец передал трубку Армолю. Парень судорожно вцепился в трубку и сделал полагающуюся ему глубокую затяжку.

Когда очередь дошла до Токо, Ильмоч уже обычным голосом продолжал:

— Белого надо отвезти в Анадырь, тут уже ничего не поделаешь. Вернуться — капитана разгневаешь, а умрет — так кто знает, что вам за него будет… И то сказать — в тяжелую работу запряглись.

Орво покосился на спящего Джона и признался со вздохом:

— Пожадничал я. Да ведь три ружья и за пять лет не заработаешь. На китовый ус спросу мало, платят плохо, белым опять подавай песца. А ты ведь знаешь, что на нашем берегу лучше всего бить песца в море, когда он ходит вслед за белым медведем и подбирает объедки. На льду капканы не поставишь — унесет.

— Ружье — это очень хорошо, — согласился Ильмоч и с вожделением поглядел на потухшую трубку Орво.

Перехватив его взгляд, Орво потянулся за кисетом.

Токо поглядел на спящего Джона. С закрытыми глазами белый человек не производил отчуждающего впечатления. Просто спящий человек с очень светлыми волосами и плотно сжатыми веками, за которыми дрожит зрачок, видящий неведомый сон.

— Дадим вам корму, — сказал Ильмоч, внимательно наблюдая за тем, как Орво уминает табак в чашечке трубки. — Осенью в первую пургу у нас много оленей пало. Мяса хватит… Если будет хорошая дорога, так, глядишь, и перевал легко одолеете. А оттуда уже все вниз да вниз — в долины. Там уже кочуют кереки и кривоногие каарамкыт.[10]

— Те, что на оленях верхом ездят? — спросил Армоль.

— Они самые, — кивнул Ильмоч. — Нищий народ. Вот только жрать горазды.

— Ехать через их стойбища — одна мука, — продолжал Ильмоч. — Корма не допросишься, яранги у них холодные.

В пологе на некоторое время воцарилось молчание. Окрепший к ночи ветер захлопал шкурами яранги.

— С гор идет, — проронил Ильмоч. — К утру заметет.

Все затаили дыхание и прислушивались к шуму ветра.

Пламя в жирнике угасало. Женщины, закончив хлопоты по дому, укладывались спать, снимая с себя все и забираясь под одеяла из оленьих шкур.

Ильмоч пососал пустую трубку и передал ее Орво.

— Спать будем.

Среди ночи Джон проснулся от смутного беспокойства. Поначалу он не мог сообразить, где находится. Только что во сне он рубил дрова в подвале родного дома в Порт-Хоупе, предвкушая приятные часы перед камином у потрескивающего огня. Он рубил, и вокруг него росла куча дров. Поленья громоздились одно на другое, образуя высокий штабель, грозивший вот-вот обрушиться на него. Руки ныли, болели плечи. Джон поглядывал на неустойчиво сложенные поленья, но почему-то не переставал рубить, до тех пор пока на него не хлынул дровяной поток. Он сделал усилие, чтобы выбраться из него, — и проснулся.

Сначала он подумал, что находится в своей каюте на борту «Белинды», но в следующую секунду нарастающая боль в руках вернула его к действительности.

За стенами яранги грохотал ветер, колотя в стены из оленьих шкур, грозя сорвать хрупкое на вид жилище и унести его в бескрайние дали тундры. Но жилище крепко вцепилось в землю. Тряслось, стонало, но оставалось на месте. Должно быть, это и была та страшная пурга, о которой Джон читал в книгах полярных путешественников и слышал в портовом кабачке в Ванкувере, а затем в столице прибрежной Аляски, в Номе.

Иногда порывы ветра бывали так сильны, что Джон отчетливо чувствовал, как жилище явственно приподнимается с земли, готовое улететь вслед за ураганом.

Однако обитатели яранги и гости крепко спали, несмотря на грохот ветра, заглушавший могучий храп.

Джон заворочался на своем ложе. Было душно, хотелось пить. Грохот ветра назойливо лез в уши. Кисти рук, о которых Джон успел забыть, напоминали о себе острой болью, и боль эта поднималась вверх, переходила через локти и поднималась к плечам, а оттуда молотила по голове в такт с ударами сердца.

Воздух в пологе был так сперт, что явственно ощущался щекой как нечто осязаемое, почти жидкое. Он обволакивал тело, и дышать было трудно.

Джон вспомнил, что совсем недалеко, на расстоянии трех шагов от него, находится меховая занавеска, которую можно приподнять. Взяв направление в темноте, он стал тихонько пробираться ползком к передней стенке полога. Он натыкался на голые тела, пока не нащупал лбом свободно свисающую занавеску. Помогая головой локтям, он высунул лицо в холодную часть яранги и с наслаждением вдохнул холодный, пахнущий отсыревшими шкурами воздух.