Километр четыреста.

Но нет, не Афганистан встал между ним и Юлей. Афган для нее — лишь повод уколоть его, не дать приблизиться к себе.

— Что ты в ней нашел? — удивлялись однокашники по суворовскому училищу — по «кадетке», как числилось в обиходе, когда он стал приглашать Юлю на ежегодные встречи. — Обыкновенная московская фря, произносит чужие мысли, повторяет чужие поступки, делает чужие жесты. Ты что, не видишь?

И только Дима Камбур, их неприметный, но не признающий компромиссов Каламбурчик, увидел в Юле то, что чувствовал и сам Константин.

— Она может быть удивительной девушкой, Костя. Когда она забывает про свою роль этой самой московской фри, она становится, на мой взгляд, той, какая есть на самом деле, — чистой, добросердечной, чуткой. Помнишь, как она запросто разделила на нас троих твое яблоко? Вот это и надо в ней видеть. Она же, видимо, считает это немодным и стесняется, боится выглядеть старомодной. Отсюда и разговоры про видео, театры, шмотки, «Березку». Но ты помни яблоко, Костя. Честное слово. Это не характер, это возраст.

— Сопротивляется, — с горечью улыбнулся Костя. — Так ей в ее окружении удобнее.

— Ненавидеть легче, чем любить, — Димка очень редко рассуждал, он и у доски даже ради оценки, а значит, и увольнения в город, не отличался многословием, и тем дороже были сейчас его слова для Кости. — Потерпи. И никого не слушай, кроме своего сердца.

А он, собственно, и по слушал. Он был поражен жестом Юли — еще не знал ее, не ведая, кто такая. Он, только что выпустившийся из училища лейтенант, в новенькой, необмятой еще форме спешил на встречу со своим «кадетским» взводом. Был уговор: каждый год, кто может, приезжать первого августа на Фили к «кадетке». Он опаздывал к условленным десяти утра, бежал, уже потный, по эскалатору на переходе на «Киевской». И вдруг впереди, с узлами и авоськами в руках и через плечо, стала старушка. Эскалатор заканчивался, старушка испуганно переступала с ноги на ногу, поглядывая на стальные зубцы внизу. Ей надо было бы помочь сойти, но Костя, как ни спешил, остановился, стал сбоку: постеснялся в форме возиться с узлами.

Старушку поддержала девушка, стоявшая рядом. Она взяла один узел, бабуля вцепилась в ее загорелую руку — и так вместе они и сошли, и прошли еще несколько метров, подальше от толпы. Потом девушка легким движением заправила старушке под платок выбившуюся прядку волос, и они пошли на пригородный перрон.

Смущенный, словно его уличили в пренебрежении к старому человеку, его узлам, Костя шел следом. Старушка села в калужскую электричку, в тамбуре начала кланяться оставшейся на перроне девушке, а та, вдруг посмотрев на остановившегося невдалеке лейтенанта, усмехнулась. И он понял, что она видела все, чувствовала и теперь презирала его. Лучше всего было сделать вид, что она ошиблась, сделать недоуменное лицо, но он сам подошел к девушке. С рассыпанными по плечам волосами, в больших солнечных очках, с двумя родинками под левым ухом — он сразу увидел эти родинки и влюбился в них.

Километр двести. Подъем вроде стал менее крутым. Дай–то бог…

Так что Дима Камбур прав: Юля замечательный человек. Но ее поведение — это не только шелуха и макияж. Это еще и неверие в него, Костю. А может, и пренебрежение. Что ж, он дал повод. Но как доказать ей обратное? Что сделать, чтобы она поверила в него? Любит же он ее, любит!

И, несмотря ни на что, он надеялся, что Юля приедет в Термез на его выход. Надеялся, потому что знал, как со всего Союза летят, едут к солдатам и офицерам жены, матери, невесты. Хотелось: может, простится? Может, что–то шевельнется в душе?

Нет, чуда не произошло, Юля осталась самой собой. Так что все, что якобы происходило между ними в Термезе, — это все придумано, это игра воображения, это всего лишь желание. Юркина мать была, приказ комбата был, про Юлю же все — сказка. Он много подобных сказок сочинял — с такими мельчайшими подробностями, что впору было поверить: а может, эта все–таки было? И там, на Саланге, когда ругался е майором — это рвались у него из груди боль и обида от неприезда Юли. Юрка Карин — тот да, тот защищал машину, он же — очередную придуманную легенду.

Километр сто.

Да, кстати, Димка где–то тоже здесь, в Афгане. Говорят, по второму разу и чуть ли уже не капитан. Как же все–таки долго длится эта война, если столько людей через нее перемололось. А Димка — да, он из таких, что будет здесь.

Ровно километр.

«Бэтр» скрылся за поворотом. Ну же, ну, что молчишь?

— Седьмой! — словно услышав мольбы старшего колонны, позвала разведка, — Впереди разрушена насыпь.

Вот оно!

— Всем — приготовиться к бою! — сначала отдал команду Верховодов, а потом уже додумал: «Вот она, ловушка».

Впереди стал «Урал» Угрюмова, нажал на тормоз Семен, уже взявший в руки автомат. Автомат был и в руках Верховодова, хотя, хоть убей, он не помнил, когда взял его с сиденья. Удивляло другое: если «духи» сделали пробку, то почему до сих пор не стреляют? Или знают, что деться им все равно некуда? О, игра сильного с беззащитным…

— Не проедем, Седьмой, — напомнила о себе разведка, ожидая дальнейших указаний.

Старший лейтенант выпрыгнул из кабины, пригибаясь, побежал вперед. У первого «Урала» его уже поджидал эмгэбэшник, и они вдвоем, словно на тренировке — прикрывая друг друга, добежали до бронетранспортера.

Узенькое полотно дороги, протиснутое между скальным выступом и довольно–таки внушительным обрывом, было обрушено почти до середины.

«Здесь не «виточку» тащить, а караван верблюдов, и то одногорбых», — подумал Верховодов и вспомнил всадника на белом скакуне.

VII

Иван Заявка оказался высоким, плечистым и, что сразу отметил Рокотов, — побритым. И второе бросилось в глаза: его не втолкнули в камеру, а впустили. Мгновенно последовало и третье: к сержанту ни Олег, ни Асламбек не бросились, да и сам он не прошел в камеру, а сел на корточки около двери. Между пленниками с приходом Рокотова не начинались, а продолжались какие–то свои отношения, и прапорщик, принявший душой Баранчикова и Асламбека, тут же восстал против сержанта. Для этого у него еще не было повода, Заявка только вошел и сел — но именно потому, что он вошел, и вошел побритым, и сам сел — и это после разговора с главарем, это уже говорило о многом.

— А между прочим, нас ищут и не собираются бросать, — вроде бы ни к кому не обращаясь, вдруг проговори сапер. — Вот, человек только что от наших.

Он не успел еще договорить, а Заявка уже встрепенулся, впервые пристально посмотрел на Рокотова, и тот не понял: надежда или раскаяние мелькнули у него во взгляде. Надежда — ясно на что, а раскаяние? Неужели он уже что–то пообещал Изатулле? На всякий случай, как при разговоре с Асламбеком, прапорщик утвердительно кивнул.

— Но когда, когда? — Заявка простер руки. Асламбек тоже вопросительно перевел взгляд на прапорщика.

— Место здесь очень неприметное, с вертолета, например, не увидишь, — начал Рокотов. — Единственная зацепка — дорога. Если обратят внимание на дорогу…

— Так это если обратят! — крикнул сержант. Безнадежно махнул рукой и вновь сел у двери. — А я все–таки по–прежнему убежден, что главное для нас — вырваться отсюда, из банды. В Канаду, Англию, Бразилию — но отсюда, а там видно будет. Потом мы наверняка сможем связаться с нашими.

Асламбек опять вопросительно посмотрел на Олега, и Рокотов понял, что этот разговор идет у них давно.

— А цену тебе назвали за переезд? — прищурившись, спросил Заявку сапер.

— Да какая цена?! — взорвался тот. — Что они с меня возьмут? Фамилию комдива или где стоит наш полк? Так об этом они лучше нас знают.

— А все–таки? — продолжал вприщур глядеть Олег.

— Ноль целых хрен десятых, — огрызнулся Заявка. — Если бы я согласился, думаешь, вернулся бы сюда? И вообще, надоело, что ты здесь свои права качаешь.

— А ты посиди с мое, — повысил голос и сапер.

— Ребята, ребята, — поднялся, встал между спорившими Асламбек. — Успокойтесь.