— Тогда заходите так, чтобы в случае чего я мог стрелять из пулемета и НУРСами[4].
Сташенков скривился, как от зубной боли — только советов ему не хватало, он никогда не придавал должного значения тактике, верил только в силу мастерства и смекалки; но на этот раз все-таки послушал Николая, развернул вертолет носом к южному берегу и пошел на посадку.
Ведомый в это время поливал душманов огнем из носового пулемета, а когда стал разворачиваться, открыли стрельбу борттехник и бортмеханик. Трассы из-за камней погасли — душманы залегли, и достать их за глыбами было не так-то просто.
Николай снял пулемет со стопора и нацелил на самый большой валун, откуда сверкнула первая трасса. Боковым зрением увидел троих мужчин в белых чалмах и серых халатах — как раз под цвет камней, — бежавших к реке. Пришлось перенацелиться и стрелять перед ними. Душманы залегли.
Послышался толчок колес о землю, и шестеро наших десантников вихрем метнулись к залегшим.
Из-за валунов снова блеснули огоньки. Николай дал по ним длинную очередь.
Вертолет ведомого снова вышел на боевой курс и ударил неуправляемыми ракетными снарядами. Дым и пыль скрыли на время убежища душманов и огневые точки. А когда смрад стал редеть, из отсека крикнули:
— Пошел, командир, все в порядке!
Вертолет взревел и, оторвавшись от земли, круто взял вправо, подальше от душманов. Ведомый догнал его и пристроился в правый пеленг.
Минуты через две к кабине летчиков протиснулся командир группы захвата старший сержант и доложил:
— Товарищ майор, захвачены трое неизвестных. Один мертвый, убит при перестрелке. У всех в сумках, кроме фисташковых орехов, ничего не обнаружено.
У Николая по коже пробежал холодок: «А если мирные жители?.. Почему тогда стреляли с южной стороны?.. И кто убил одного?.. Я стрелял не по ним, а перед ними, чтобы заставить залечь. Из группы захвата вообще никто не стрелял… Значит, провокация? Но с какой целью?..»
Вопросов много, и дадут ли ответ задержанные? Ранее, слышал Николай, бывали случаи, когда афганские дехкане переправлялись с той, мятежной, стороны за орехами, но чтобы их прикрывали огнем крупнокалиберных пулеметов, такого не случалось. А если фотокорреспонденты, кинорепортеры все засняли и поднимут шум, как советские вертолетчики расправляются с мирными жителями, собирающими фисташковые орехи? И попробуй оправдаться. Дехкане, разумеется, могли и не знать, что за ними охотятся с фотокамерой, и убили одного свои же… Но как, в таком случае, следовало поступить экипажу и десантникам? Появившиеся в долине люди конечно же не дехкане — зачем им было прятаться, маскироваться? Зачем убегать? И как было не стрелять, когда из-за укрытий по вертолетам бил крупнокалиберный пулемет?..
Все будто бы верно, а на душе муторно, неприятно, словно сделали что-то не так. Хотя такое ощущение испытывает, похоже, он один, Николай Громадин. Сташенков, наоборот, сидит расправив плечи, лицо светится, как у полководца, выигравшего важное сражение, на командира эскадрильи посматривает с превосходством: вот, мол, как я их, а ты сомневался, кружок предлагал сделать лишний, попугать из пулемета.
Он-то не стрелял, ему переживать нечего…
— Вы почему скисли? — обратил внимание на Николая Сташенков. — Что-нибудь не нравится в моих действиях?
— Хочу угадать, что за всем этим кроется, — ответил Николай.
— Не было куме печали, — поморщился Сташенков. — Мы свое дело сделали, и, считаю, неплохо. А отчего, почему — пусть у начальства голова болит.
— А за фисташки совесть не мучает?
— Чего? — не понял Сташенков. И покрутил в улыбке головой. — Ну, Николай Петрович… Лучше, если бы у них в сумках гранаты лежали?.. Подождите, еще и с таким повстречаетесь.
— Товарищ командир, Центральный передает, чтобы шли к ним, видимо «духами» заинтересовались, — сообщил по переговорному устройству бортовой радист-механик.
— Понял, — ответил Николай.
На Центральном аэродроме задержанных сдали подполковнику из разведуправления. Одного из них, чернобородого красавца, и узнал Николай. Он даже помнил его имя — Абдулахаб.
2
Наконец-то Абдулахаб разыскал свою Земфиру. Шурави[5] продержали его у себя более недели.
Сколько он пережил за это время, чего только но передумал! Допрашивали его советские контрразведчики вместе с хадовцами[6], и Абдулахаб больше всего боялся, что им удастся дознаться, кто он и какую роль играл в отряде Башира, а потом Масуда. Боялся, что выдаст напарник Мурмамад. Правда, знает он мало — в отряде вторую неделю, но что Абдулахаб ведал казной — в курсе. А если выдаст — прощай золото, и что намыто на берегу Кокчи, и что припрятано недалеко от кишлака Мармуль. Но похоже, Мурмамад настоящий моджахед: не спаниковал при появлении вертолетов и на предварительном допросе, когда их еще не разлучили, твердил одно: они дехкане из кишлака Шаршариф, перебрались через речку, чтобы запастись на зиму фисташками.
Абдулахаб предполагал и второй вариант: советские контрразведчики захотят использовать его в своих целях. Предложение он примет, только бы отпустили, а когда окажется на свободе, заберет Земфиру, и ищи ветра в поле, как говорят русские. Абдулахаб снова станет Абдулахабом, а не Саидом, коим он назвался, присвоив себе имя убитого, — у Саида не такая известная биография, он тоже в отряде недавно, месяца три, и не представляет для Советов такого интереса, как бывший студент Ташкентского государственного университета, посланный учиться новым, революционным правительством Амина, затем начальник снабжения геологоразведочной партии в Файзабаде, а еще позже — казначей банд Башира и Масуда.
Но дни шли за днями, допросы за допросами, а никто ему ничего не предлагал, даже намеков на сотрудничество не делал. Его мучила неизвестность, неопределенность положения и все больше беспокоила судьба Земфиры. Как она там? Выдержит выпавшие на ее долю испытания? Первый год жизни в Афганистане она перенесла довольно тяжело: в Ташкенте у нее была хотя и небольшая однокомнатная квартира — жили они вдвоем с матерью, — но с удобствами, с газом и горячей водой. В Файзабаде же, куда привез ее Абдулахаб, пришлось привыкать к земляному полу, к керосинке и костру, к невкусной, с горечью, воде, которую она могла пить только кипяченой. А потом, когда Башир увел Абдулахаба в банду и Земфира более месяца жила в страшных ожиданиях и лишениях, она пошла за мужем дорогами испытаний, еще больших страданий, скитаний и бесконечных боев. И только любовь ее к Абдулахабу помогла переносить зной и холод, трудные длинные переходы, насмешливые, а то и недобрые взгляды единоверцев мужа. Правда, никто в отряде Башира не смел и словом оскорбить ее — боялись Абдулахаба, самого сильного и ловкого в отряде воина, пользующегося покровительством главаря. И Башир относился к Земфире с почтением, иногда долго не отрывал от ее стройного стана вожделенных глаз. Абдулахаб опасался, что однажды предводитель не выдержит искушения и, отправив Абдулахаба на задание, прикажет Земфире явиться в его палатку. Но Башир, имевший в десятке кишлаков жен и любивший женщин, оставлял Земфиру в покое, то ли дорожа прежней дружбой с Абдулахабом, то ли боясь его мести. А возможно, выжидал более подходящего момента. И Абдулахаб не знал, чем закончится страсть главаря к его жене, пока отряд Башира не попал в засаду.
Их тогда окружили со всех сторон: со стороны кишлака сарбазы[7] и царандои, со стороны гор — десантники, высаженные из вертолетов. Случилось это ранним утром, когда отряд Башира направился в кишлак Мармуль, чтобы захватить завезенное туда накануне советскими вертолетами продовольствие и одежду и покарать неверных, продавшихся проклятым шурави.
Кто-то их предал, разведка, побывавшая ночью в кишлаке, ничего не обнаружила. А сарбазов и царандоев находилось в засаде не менее двух сотен. Едва началась перестрелка, загудели в небе вертолеты. «Стингеров» в отряде не было, да и вряд ли ими можно было воспользоваться: вертолеты вынырнули из-за гор внезапно и шли на такой малой высоте, что трудно было прицелиться из пулемета и автомата.