Никодим принес ему в серебряной чашке грибной суп. От него пахло осенним лесом, ароматный запах щекотал ноздри. Никон поел с наслаждением, а потом начал хвалить служку. Старый монах удивленно смотрел на него: то доброго слова не услышишь, а теперь, видишь ли, даже о здоровье спрашивает. Какое уж здоровье в семьдесят три года! Ноги ходят — и за это Господа нужно благодарить. Правда, Никодим никогда не боялся владыки, но сказанные теплые слова глубоко затронули его душу. У старика текли слезы и, чтобы их скрыть, он поспешил убраться из покоев.

Никон опустился на колени перед иконой Богородицы и стал молиться. Молитва вышла краткой. Сосредоточиться мешали думы о бренном: о монастыре, о предстоящей поездке… Вернулся к супу, встряхнул колокольчик.

Вновь зашел Никодим.

— Зажги-ка свечу, брат…

Старик достал с полки кремний, высек искру на пучок поскони, огнем дотронулся до толстой свечи в железном узком подсвечнике.

— Достань книги…

Тяжело дыша, Никодим придвинул в столу небольшой сундук, который стоял около стены, встал в сторонку и стал ждать новых указаний.

Никон нагнулся над сундуком и стал перебирать книги. Но, вспомнив о слуге, махнул рукой, не поднимая головы:

— Ступай. До утра ты мне больше не нужен…

Оставшись один, принялся выкладывать книги на стол. Вот «Палея». Здесь напечатаны самые хорошие отрывки из Старого Завета. Владыка перелистал страницы — искал то место, где себя хвалил Иуда и свою силу. Нашел, прочитал шепотом:

— «В юности я отлично бегал, ноги всегда были сильными; много воинов я превратил в рабов, много городов разрушил…».

Никон шептал знакомые слова, а у самого глаза сверкали огнем радости.

— «Поймал дикого козла за ногу, для отца сварил вкуснейшую еду. Отлавливал тех зверей, которые шастали по полям. Ловил диких лошадей и заставлял их работать на себя. Однажды изо рта задушенного мной льва козленка вытащил. Медведя поймал за ноги и выкинул в глубокий овраг, и так делал со всеми зверями, которые набрасывались на меня, разрывал их на куски, как собака…».

Когда Никон впервые прочитал эти восхваляющие записи, он даже опешил. Ему казалось, что все сказанное — о нем, не о судьбе Иуды.

В сундуке лежало ещё одно сокровище — книга, которую писал сам Никон. Вытащил ее и стал перелистывать исписанные крупным почерком листы. Двадцать лет прошло, как начал ее писать. После того дня, который до сих пор царапает его душу. Однажды во время поста он попал на кладбище одного села на берегу Волги. Там он хотел очиститься от грехов. Во время молитвы вдруг услышал за спиной голос жреца Пичая из родного Вильдеманова: «Ты, Никита Минов, — зло, продал богов своего племени!». Обернулся — а сзади никого. Только кусты качаются.

После того случая Никон стал изливать свою душу на бумаге, будто этим оправдывал себя перед родными богами.

Никон взял в руки заветную книгу, сел за стол и при свете свечи прочитал написанное: «Я, рожденный в густом лесу, в эрзянском селе, сын Мины, расстался с женой Авдотьей и отправился искать свое счастье…».

В детстве он, как и Иуда Макковей, был сильным и могучим, но все равно считал себя колыхающейся на ветру травой. Тогда ему некогда было думать о Боге и небесной жизни. Только в последние годы, в Кожеозерском ските, он взял однажды гусиное перо, обмакнул в чернильницу и записал: «Посмотрите, как сделаны солнце и звезды! Ночь — темная, солнце — светом улыбается. И земля стоит на воде. Всевышний, это все Твое! Звери, птицы, рыба, все из Твоего рукава выпущены! Диву даемся: на землю Ты выпустил людей, и каждый — со своим лицом, характером, мечтами. Удивляемся и разнообразным птицам, их бесконечной красоте. Они не живут в одной стране. Они легки, как ветер, и всегда в полете. Через них Ты, Всевышний, хвалишь нашу жизнь…».

Владыке вспомнилось, как соловьи пели в Соловках, хоть жизнь там была горше горького. И сегодня под его окнами сороки летали! От царя, конечно, не они письмо доставили. Им другое под силу — видимо, дождь предвещают. Но и они бесценны, эти божьи пташки.

Никон не сразу заметил, что плачет. Вытирать слезы не спешил, пусть текут без стеснения. Долго он сидел молча, думая о чем-то тяжелом. Наконец передвинул чистую страницу, обмакнул гусиное перо в чернила и начал писать:

«Важнее всего, божьи жители, — голодных не оставляйте! Милостыни раздавайте вдовам и сиротам, усмиряйте сильных, выручайте слабых. Кто обвинен в смерти, того на прямую дорогу выведите, кто в рай стремится, тому и потусторонняя жизнь не будет темной. — Подумал-подумал, перо вновь заходило в его руке: — Мы все уйдем на тот свет, в гробы нас положат, что же перед нашими глазами сейчас стоит — нам предназначено, это нам Бог подарил…».

Никон смотрел на горящую свечу и думал, о чем дальше писать. Кто знает, возможно, эти записи прочитают после его смерти, узнают о нем и подивятся: «Вот какой эрзянин был — о людях думал!». Вдруг ему почудился Анзерский скит, где он провел четыре года, где видел такие несправедливости — словами не выскажешь. Вспомнились его плохие обычаи, и перо его снова заскрипело по бумаге: «Бойтесь вранья и пьянства, блуда с женщинами!». Последние слова не понравились ему, и Никон их так густо зачеркнул, будто по странице сохой прошелся.

Почему-то вспомнил Тикшая, эрзянского парня, который за два года превратился в высокого, крепкого парня и сейчас никак не постригается в монахи. Никон сурово сдвинул брови и вновь стал писать: «У кого нет желания верить в Бога, тот пусть ходит по земле. Земля — колыбель, она качает нас, кормит-поит. Живи, человек, радуйся, переживай, только других не унижай. Унижение — несчастье…».

Владыка устало отложил перо, поднялся, подошел к окну. За стеклом виднелась тлеющая кисея сумерек. Синевой был окрашен Волхов, низкие городские дома, лес за речкой. Долго так Никон стоял и смотрел, пока сгустившаяся темнота наступающей ночи не скрыла от взора окрестности Юрьева монастыря и реку.

Пасха для истинного христианина — величайший праздник, омытый слезами радости и благодарности. Как слезы не прольются — Софийский собор молебнами души осветлял. Народу в нем столько собралось — дышать нечем. Каждый верующий желал попасть поближе к алтарю, где священники чудо ожидали — воскресение Иисуса Христа.

Под высокие расписные своды летела песнь: «Воскресение Христа видевши, поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному. Кресту Твоему поклонимся, Христе, и святое воскресение Твое поем и славим…».

Священники, облаченные в пышные сияющие одежды, вторили хору: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси, и нас сподоби чистым сердцем Тебе славити…». И казалось молящимся, что пространство собора, насыщенное запахами ладана и плавящегося воска свечей, это — небеса земные, беспредельные и торжественные.

Лик Богородицы на иконостасе хоть и был по-прежнему печален, но в глазах Ее, может, от колебания многочисленных праздничных огней, засветилась радость: сегодня Ее Сын вновь ступит на землю. «Я приду к вам и спасу вас», — обещал Он.

Монастырский хор пел без устали. Литургию вел сам Никон. Голос его свечи задувал, затрагивал души, будто околдовывал.

Вот уж полночь миновала, крестный ход вокруг храма закончился и началась заутреня при затворенных дверях храма. Когда хор запел «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…» и стали отворяться двери храма, с улицы явственно донеслось пение петуха. Победный петушиный крик троекратно повторился. Его услышали все молящиеся. Воистину воскрес Иисус, петух зря бы не прокричал! И началось ликование! Новгородцы и монахи стали приветствовать друг друга святым лобзанием и повторяли радостно: «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе!».

Когда закончилась соборная служба, праздник продолжился на городских улицах. Куда ни взгляни — наряженные парни и девушки. Они смеялись, водили хороводы, качались на качелях. Играли гусли, тренькали балалайки, свистели рожки.

Среди гуляющего народа Тикшай с трудом нашел своих друзей — Матвея Стрешнева со стрельцами. Возбужденный ночным и утренним молением в храме, утомленный духотой и тягучими малопонятными молитвами, он с наслаждением вдыхал свежий весенний воздух, жадно разглядывая все вокруг. Вот в нарядной толпе девушек приметил чернобровую красавицу, улыбнулся ей. Девушка кокетливо повела плечом, улыбнулась в ответ: алые губы под цвет платка. Ох, мать честная, да на эту девушку он и монастырь променял бы! Не девушка — икона. Грудь высокая, стан стройный. А уж глаза — будто спелая черемуха! Парень хотел подойти к красавице, но та спряталась за спины подруг. Иди найди ее среди девичьего полка!